Но сейчас Карагодский ему не понравился.

— Я вас слушаю, Вениамин Лазаревич.

— Вы смотрели энцелокинограмму Нины Васильевны?

— Да, смотрел.

— И что вы скажете по этому поводу?

Пан пожал плечами, слегка удивленный:

— Пока, наверное, ничего не скажу. Ее надо расшифровать. И, разумеется, с помощью самой Нины. Во всяком случае, это очень ценный документ.

— Ценный документ? Пожалуй, вы правы. — Карагодский хмыкнул. — Только расшифровывать там нечего. Я только что просмотрел все с начала до конца. Нина Васильевна тяжело больна.

— Что, что?

— Да. Я смею утверждать, что вся эта пленка — запись типичного параноического бреда, вызванного глубоким психическим потрясением и постоянной близостью дельфина. Именно вы, Иван Сергеевич, довели ее до такого состояния — вашими сумасбродными теориями, всякими пента-сеансами и прочей чепухой. Вы толкнули ее на опрометчивый поступок, едва не закончившийся трагедией, и даже сейчас, после всего, вы продолжаете потакать ее галлюцинациям вместо необходимого лечения, чем усугубляете и без того тяжелое состояние…

— Послушайте, что за чушь вы несете?

— Чушь?!

Карагодский медленно залился краской, сунул руку в карман и, потрясая бумагой перед лицом Пана, закричал неожиданным фальцетом:

— Данной мне властью я запрещаю вам продолжать опыты! Слышите? Запрещаю!

— Простите. — Пан пружинисто встал перед Карагодским. — Простите, Вениамин Лазаревич, я вас не понимаю. Вы говорите не на том языке. Вы говорите на языке давно умершем и, как я думаю, давно позабытом. Этот язык изобрели мелкие хищники, которые пытались превратить науку в услужливую домработницу. Нет этих хищников, они давно вымерли, их трупы сгнили на мусорной свалке истории — только вот язык нет-нет да и оживет. «Данной мне властью…» Какой властью? Кто вам ее дал?

— Я говорил с Москвой. Я описал цель и направление вашей работы, суть и значение ваших «экспериментов» — с ваших же собственных слов. Вот радиограмма… «В связи с чрезвычайными обстоятельствами… временно прервать исследования по программе профессора Панфилова… научно-исследовательское судно «Дельфин», аппаратуру и подопытного дельфина по кличке Уисс передать в распоряжение академика Карагодского… всем научным работникам всемерно помогать выполнению программы академика Карагодского…»

— Ясно. Сдавать, значит, по инвентарной описи: «Кресла мягкие — две штуки, дельфин по кличке Уисс — одна штука, профессор Панфилов — один…» А что за чрезвычайные обстоятельства, можно поинтересоваться?

— Можно. Дельфины в последние дни повсеместно отказываются загонять рыбу, покидают ШОДы в массовом порядке. Дельфиньи стада уходят от берегов в открытое море. Государственный план по отлову морской и океанической рыбы под угрозой срыва. На ноги поднят весь аппарат Д-центра. Это результат ваших экспериментов, — добавил Карагодский, значительно понизив голос. — Моя задача — как можно скорее принять конкретные меры…

А Пан забыл о споре, гнев слетел с него, как шелуха: он замаячил по привычному маршруту между тахтой, столом и дверью, бормоча:

— Даже так… Это уже серьезно… Хотя и следовало предполагать…

— Я жду, Иван Сергеевич, — процедил Карагодский, поджав губы.

— Чего? Чего вы ждете? Объяснения причин? Да они перед вами как на ладони, причины эти, вы их только не хотите принимать. Представьте на минуту себя дельфином в вашем собственном ШОДе, где вас, академика, какие-то существа учат гонять рыбу, и только. Сначала вам будет даже забавно, а потом, потом захочется настоящего дела. И еще поройтесь в памяти, не произошло ли за прошлые дни чего-либо из ряда вон выходящего?

— Это в Атлантике?

— Когда надо, вы удивительно догадливы. Что вы будете делать на месте дельфина, если вдруг выясните, что сотрудничество с человеком не только скучно, но и опасно?

— Довольно. Надо действовать, и незамедлительно. От нас ждут реальной помощи. Я Пришел поставить вас в известность, что с сегодняшнего дня я вступаю в права руководителя экспедиции… Если вы не согласны…

— Согласен. Вступайте. Передаю вам корабль, аппаратуру, себя, своих сотрудников… Одна тут закавыка… Не знаю, под каким номером числится этот предмет в вашей инвентарной книге — «дельфин по кличке Уисс», — так вот, вышеназванный дельфин исчез. В неизвестном направлении. И, судя по всему, вряд ли сюда возвратится.

— Вы… вы это серьезно?

— Вполне.

Карагодскому стало жарко, несмотря на открытые иллюминаторы. Он почувствовал, что воротник рубашки слишком туго стягивает шею.

— Вы… вы ответите за это. Это все ваши штучки. Вы подучили Уисса, всех этих клейменых атаманов… поднять бунт… против ШОДов, против ДЭСПа, против моего дела… Вы ответите…

— Да. Я отвечу. Отвечу громко и внятно на все вопросы, которые мне зададут. Потому что у меня есть на них ответы… А вот вам отвечать будет нечего. Вы заблудились, Карагодский. Вы так часто прикрывали важными словами свои личные выгоды, что сами поверили в свою незаменимость и всемогущество. Вы представляли хорошие отчеты и победные рапорты, хотя дела шли отнюдь не блестяще. И делали вы это не по глупости или ограниченности: это еще можно простить. Нет, вы видели и чувствовали нарастание тревожных симптомов, но, оберегая свой авторитет и опять же личные выгоды, пытались решить проблему тайно, кустарно, в кулуарах, без огласки. Вы и сейчас готовы на все, лишь бы выгородить себя. И закатываете истерики по поводу «краха» экономики. Будет вам. Не на одних дельфинах стоит она. Собственного краха боитесь вы, вот чего…

За трое суток до этого разговора, пролетая над Саргассовым морем, пилот рыборазведчика «Флайфиш-131» Фрэнк Хаксли услышал сильный удар грома. Он удивленно посмотрел вверх, в ослепительно чистое, дочерна отлакированное ночное небо, увешанное пышными гроздьями южных звезд, и спросил через плечо радиста:

— Бэк, ты слышал? Что это могло быть?

— Не знаю. Метеор, наверное, глянь вниз…

Они летели низко, и Хаксли хорошо разглядел подчеркнуто-белый на черной воде опадающий фонтан светящегося пара.

— Запиши в журнал координаты. Надо сообщить в Службу Информации. Может быть, какому-нибудь доке пригодится…

— А, не стоит, — зевнул радист. — Мало ли всякой всячины с неба падает. Все записывать — бумаги не хватит…

— Тоже верно, — согласился Фрэнк. — Вот если бы хороший косяк скумбрии попался — это другое дело.

— А тунца не хочешь больше? — сострил Бэк.

Оба расхохотались.

«Флайфиш» развернулся и взял курс на Базу.

Воронка крутящейся тьмы затягивала в свою пасть все — живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, и одинокие, отчаянно смелые зумы с неистовыми глазами, борясь с ветром и собственным бессилием, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, и их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками, и слитному движению уже не могли помешать ураганы, и все тверже становилась поступь…

Алая молния ударила в глаза — это взвилось над зумами полотнище цвета огня. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи, но пылающий флаг надежды зажигал звезды, созвездия, галактики, и в последнем торжествующем многоголосом аккорде вспыхнула вся вселенная…

Уисс кончил рассказ. Каждый нерв его тела дрожал, заново пережив мощь, тоску и радость цветомузыкальной поэмы зумов. Уисс старался воспроизвести ее возможно точнее, во всем богатстве необычных оттенков и странности чуждых образов и рисовал этот неожиданный параллельный мир таким, каким он предстал перед ним в ту счастливую ночь озарения в акватории.

И он, кажется, достиг того, чего хотел, — Бессмертные молчали, погруженные в увиденное и пораженные им. Уисс не торопил. Он знал на собственном опыте, как нелегко все понять и принять.