– Милорд! – воскликнула королева. – Вы, кажется, забыли про пир, заданный в таверне «Лондон» тем самым Босуэлом тем самым лордам, которые объявляют его ныне прелюбодеем и преступником; вы забыли, что после этого пира на том же столе, где стояли яства и вина, было подписано прошение к той самой женщине, которую вы сейчас обвиняете в преступной поспешности нового брака, сбросить до срока вдовий траур и облачиться в подвенечный наряд? И ежели вы, милорды, об этом забыли, что не делает чести ни вашему здравомыслию, ни вашей памяти, мне придется предъявить вам грамоту, ибо я сберегла ее, и, возможно, хорошенько поискав, мы найдем среди подписавших ее имена Линдсея Байерского и Уильяма Рутвена. О благородный лорд Херрис! – вскричала Мария. – О верный Джеймс Мелвил! Вы одни были правы, когда, упав мне в ноги, умоляли не заключать этот брак, бывший, как я сейчас убеждаюсь, всего лишь ловушкой, подстроенной несведущей женщине коварными советниками и вероломными вельможами.
– Ваше величество, – промолвил лорд Рутвен, начавший уже, невзирая на свою ледяную бесстрастность, терять терпение, меж тем как Линдсей уже давно весьма шумно проявлял недвусмысленные признаки возмущения, – эти споры только отдаляют нас от цели, и потому прошу вас вернуться к ней. Скажите, согласны ли вы, если мы гарантируем вам жизнь и честь, отречься от шотландской короны?
– И какова же гарантия, что вы сдержите свои обещания?
– Наше слово, миледи, – надменно ответил Рутвен.
– Ваше слово, милорд, слишком ненадежный залог, чтобы я могла его принять, памятуя, как скоро вы забыли про свои подписи. А нет ли у вас еще какой-нибудь безделицы в придачу, чтобы я могла быть спокойной, что, в крайнем случае, у меня останется хотя бы она?
– Довольно, Рутвен, довольно! – закричал Линдсей. – Разве вы не видите, что вот уже целый чае эта женщина отвечает на все наши предложения оскорблениями?
– Да, идемте, – ответил Рутвен. – Только предупреждаю: в тот день, когда порвется волосок, удерживающий меч над вашей головой, пеняйте за это лишь на себя.
– Милорды! – воскликнул Мелвил. – Заклинаю вас небом, наберитесь немножко терпения и извините ту, что, привыкнув повелевать, сегодня вынуждена подчиняться.
– Ну что ж, – бросил ему Линдсей, – оставайтесь с ней и попробуйте своим льстивым красноречием добиться от нее того, в чем она отказывает нам, когда мы предъявляем требования напрямую и откровенно. Через четверть часа мы вернемся, и к этому времени должен быть готов ответ.
Оба лорда вышли, оставив Мелвила с королевой, и пока они спускались, можно было сосчитать все ступени лестницы, о которые ударялся длинный меч Линдсея.
Едва оставшись с королевой наедине, Мелвил бросился к ее ногам и заговорил:
– Ваше величество, вы только что упомянули, что лорд Херрис и мой брат давали вам совет и вы раскаиваетесь, что не последовали ему. Прислушайтесь же к новому моему совету, ибо он важнее прежнего, и если вы его не выслушаете, то будете раскаиваться со стократ большим отчаянием. Ведь вы не знаете, что может произойти, не знаете, на что способен ваш брат.
– Ну, по-моему, – заметила королева, – сейчас он мне преподал на сей счет изрядный урок. Да и что он может мне сделать сверх того, что уже сделал? Устроить публичный процесс? Так только этого я и прошу. Пусть мне позволят самой защищаться на этом процессе, и посмотрим, найдутся ли судьи, которые посмеют меня осудить.
– Но именно на это они и не пойдут, ваше величество. Для этого им надо быть безумцами, если принять во внимание, что они содержат вас в уединенном замке под охраной ваших врагов, имея единственным свидетелем Бога, который карает за преступление, но никогда не предотвращает его. Вспомните, ваше величество, слова Макиавелли: «Могила короля всегда поблизости от его тюрьмы». А ведь вы принадлежите к роду, в котором умирают молодыми и почти всегда насильственной смертью: двое из ваших предков погибли от стали, а один от яда.
– О, если смерть будет скорой и легкой, я приму ее как воздаяние за свои грехи. Я ведь горжусь, когда думаю о своих свершениях, но смиренна, когда сужу себя. Нет, меня несправедливо обвиняют в сообщничестве в убийстве Дарнли, но было бы справедливо осудить меня за брак с Босуэлом.
– Время уходит, ваше величество! – воскликнул Мелвил, глянув на стоящие на столе песочные часы. – Сейчас они вернутся, вот-вот будут здесь, и на сей раз вам придется дать ответ. Ваше величество, попытайтесь хотя бы извлечь из своего положения все возможные выгоды. Вы здесь одна, без друзей, без охраны, без власти. Отречение, подписанное в подобных обстоятельствах, ваш народ никогда не сочтет за выражение вашей свободной воли и поймет, что у вас его вырвали силой, и если понадобится, если настанет день, когда можно будет опротестовать отречение, о, тогда у вас будут два свидетеля произведенного над вами насилия, и одним будет Мэри Сейтон, а другим, – понизив голос и испуганно оглядываясь, закончил он, – будет Роберт Мелвил.
Едва он произнес это, на лестнице вновь раздались шаги: оба лорда возвращались, не дождавшись, когда истекут пятнадцать минут; через несколько секунд дверь распахнулась, и в ней появился Рутвен, а за его плечом маячило лицо Линдсея.
– Мы вернулись. Что вы решили, ваше величество? Мы ждем ответа, – сказал Рутвен.
– Да, – подтвердил Линдсей, отталкивая Рутвена, который загородил ему проход, и устремляясь к столу, – ждем ответа, ясного, четкого, определенного и без всяких уверток.
– Вы крайне настойчивы, милорд, – бросила королева. – Вряд ли вы решились бы требовать чего-либо от меня, будь я на берегу озера, свободная и окруженная верной охраной, но в этих стенах, за решетками, в этой крепости я отвечу вам, что подпишу все, что угодно, и охотней, чем вы думаете. Короче, вам нужна подпись, и вы ее получите. Мелвил, подайте мне перо.
– Надеюсь, однако, – задал вопрос лорд Рутвен, – что ваше величество не намерены впоследствии ссылаться на нынешнее свое положение, дабы опротестовать подпись?
Королева уже склонилась над столом, уже подносила перо к бумаге, и тут прозвучал вопрос Рутвена. Она тотчас же надменно выпрямилась и бросила перо.
– Милорд, – объявила она, – недавно вы от меня потребовали безусловного отречения, и я готова его подписать. Но если к отречению прибавлена приписка, что я отрекаюсь по собственному побуждению, не считая себя достойной трона Шотландии, то я ничего не подпишу даже за три соединенные короны, которые у меня поочередно похитили.
– Остерегитесь, миледи! – вскричал в ярости лорд Линдсей, схватив ее за запястье и изо всех сил сжимая его рукою в латной рукавице. – Остерегитесь, ибо наше терпение уже исчерпано, и как бы мы не решились разбить то, что не желает гнуться!
Королева продолжала стоять, и хотя краска гнева разлилась, словно пламя, по ее лицу, она не произнесла ни слова, не попыталась вырвать руку и лишь с безмерным презрением смотрела в глаза грубияна-барона, и тот, устыдившись, что поддался вспышке ярости, отпустил королеву и попятился назад. Тогда она приподняла рукав платья, и, демонстрируя отпечатавшийся у нее на коже синий след стальной рукавицы лорда Линдсея, молвила:
– Именно этого я и ждала, милорды послы, и теперь ничто не помешает мне поставить подпись. Да, я отрекаюсь от престола и короны Шотландии по собственной воле, и вот доказательство, что никто не принуждал меня к этому.
Королева взяла перо и стремительно подписала оба акта, подала их лорду Рутвену, с достоинством поклонилась послам и неторопливо удалилась к себе в спальню, сопровождаемая Мэри Сейтон. Рутвен проводил ее взглядом и, когда она исчезла за дверью, пробормотал:
– Ладно, главное, она подписала, и хотя способ, который вы использовали, Линдсей, не часто применяется в дипломатии, он тем не менее оказался действенным.
– Бросьте шутить, Рутвен, – прервал его Линдсей, – она – благороднейшее существо, и если бы я осмелился, то бросился бы к ее ногам и умолил простить меня.
– Еще не поздно, – усмехнулся Рутвен, – в нынешних обстоятельствах она не будет к вам сурова. Может быть, она решила прибегнуть к Божьему суду,[71] и тогда такой боец, как вы, мог бы весьма решительно изменить все дело.
