— Когда я узнаю от него все, что мне нужно, то раскрою перед ним цель моего приезда.

Аббат, наклонив голову, сделал несколько вдохов-выдохов, после чего снова поднял глаза. В его взгляде Оуэн прочел спокойную решимость.

— Завтра приезжает архиепископ. Я намерен поговорить с ним об этом деле.

— Могу я увидеть брата Вульфстана?

— Нет, сначала я переговорю с его светлостью.

— Пойдемте со мной к секретарю архиепископа Йоханнесу. Вы убедитесь, что его светлость пожелал бы, чтобы моя встреча с лекарем состоялась.

Аббат даже глазом не моргнул.

— Завтра я поговорю с его светлостью.

Дигби тщательно оделся и не преминул упомянуть своей хозяйке, вдове Картрайт, что этим вечером он ужинает с архидиаконом.

— Он должен быть вами очень доволен, раз оказывает такую честь.

Вдова уже прикидывала в уме, кому первому сообщить эту новость. Рассказы о приставе всегда вызывали жадный интерес: всем хотелось уследить за его карьерой. Благоденствие для Дигби означало приход беды для кого-то другого. Всегда не помешает знать заранее, над кем нависла очередная туча.

Дигби поспешил в собор. Тьма уже сгустилась, и улицы, оттаявшие было на солнце, вновь подернулись льдом; над замерзшими лужицами поднимался туман и смешивался с сырым речным воздухом. К тому времени, когда Дигби дошел до покоев архидиакона, он успел промерзнуть насквозь, несмотря на шерстяную накидку.

Отогреваясь перед огнем, Дигби осушил кубок подогретого вина и налил себе второй. Так что, когда позвали к столу, он уже был достаточно разогрет и предчувствовал приятный вечер. Архидиакон тоже позабыл о сдержанности, щедро сыпал приставу похвалы за то, что тот помог собрать нужную сумму на окна собора. Они выпили за успешное партнерство и отведали отличного жаркого. То ли из-за вина, которое все время подливал ему архидиакон, то ли из-за похвалы, но у Дигби развязался язык. Он принялся болтать о том о сем и в конце концов в порыве откровенности ляпнул об одном-единственном подозрении, омрачавшем его душу: он заподозрил, что Уилтон отравил пилигрима, но Дигби не спешил передать преступника в руки правосудия из-за давней дружбы архидиакона и аптекаря. Разумеется, Дигби вовремя прикусил язык и не стал обвинять архидиакона в том, что тот защищает друга. Более того, он извинился за такое предположение: мол, все люди с годами меняются и под влиянием той или иной ситуации могут сбиться с пути.

Ансельм был поражен.

— Это серьезное обвинение, Дигби. По-твоему, выходит, мой друг сбился с пути. Может быть, все так и было, как ты говоришь. Но ведь речь идет о Николасе. До сих пор я не замечал за ним ничего греховного. — Архидиакон принялся вертеть в руках кубок. — Но в качестве моего пристава ты всегда судил людей по справедливости. Может быть, и на этот раз просветишь меня.

Похвала даже больше, чем вино, помогла Дигби воспрянуть духом, и он подробно рассказал обо всем, что привело его к такому выводу. Однако снова умолчал о подозрении, что Ансельм покрывает Николаса. В эту минуту, сидя перед архидиаконом и видя его спокойное, набожное выражение лица, Дигби почти уверился, что Ансельм не может быть замешан в таком преступлении.

Когда пристав закончил рассказ, архидиакон отставил кубок и кивнул.

— Я благодарен тебе за такую откровенность. Сегодня я хорошенько об этом подумаю, Дигби, а завтра сообщу свое решение.

Весь остаток вечера Дигби чувствовал, что архидиакон несколько рассеян. И неудивительно: какой же это друг, если бы он воспринял такую новость спокойно? После острых закусок, подаваемых в конце ужина, Дигби сразу откланялся, унося в душе греющее сознание того, что поступил правильно.

Но по дороге домой под действием сырого ледяного ветра он начал трезветь. А протрезвев, испугался. Он вспомнил, как спокойно архидиакон воспринял обвинение в адрес его друга: Ансельм нахмурился, но не проронил ни слова. Даже не удивился.

До Дигби дошло, что он поступил крайне глупо, выложив всю подноготную. Страх и волнение не позволили ему сразу отправиться спать. Поэтому, хотя было скользко и начался снегопад, пристава потянуло к реке, запах и шум которой часто помогали ему успокоиться. Он остановился на тропе возле башни и принялся смотреть на реку, разбухшую от начавшегося ледохода. Но от движения воды внизу у него лишь закружилась голова и появилась тошнота. Когда он закрыл глаза, то по-прежнему видел перед собой бурную воду, которая теперь кружилась в водовороте. На языке появился привкус желчи, застучало в висках. Он слишком много выпил. О, святые угодники, он пьян в стельку.

Ему на плечо легла чья-то рука.

— Тебе нехорошо, друг мой?

Дигби узнал голос и вздрогнул. Он набрал в легкие побольше воздуха, вцепился в шершавые камни кладки и только потом открыл глаза.

— Боюсь, мое гостеприимство оказалось чрезмерным, — произнес Ансельм. — Из-за вина ты теперь себя плохо чувствуешь.

В темноте Дигби не разглядел лица архидиакона, но что-то в его голосе испугало пристава. Архидиакон старался говорить сочувственно, словно извиняясь, но в его тоне прозвучали ледяные нотки. Возможно, это было просто неодобрение.

— Простите. Я глупо поступил…

Язык Дигби заплетался, во рту пересохло от жажды. Архидиакон по-дружески обнял его.

— Пойдем, я помогу тебе добраться до дома.

— Я сам справлюсь, — пробормотал донельзя сконфуженный пристав.

Архидиакон похлопал его по плечу.

— Не возражай. Позволь мне выполнить мой христианский долг.

Он повел Дигби, обняв одной рукой за спину, а второй рукой придерживая за локоть. Тропа была очень скользкой. Дигби, позабыв о недавних страхах, почувствовал благодарность к архидиакону. Они подошли к концу тропы, и Ансельм остановился, разглядывая заснеженный берег, круто спускавшийся вниз.

— Божья благодать, не правда ли, Дигби?

Стоя на обрыве над бурлящей рекой, пристав вновь ощутил приступ головокружения и, отвернувшись от реки, сказал:

— Мне нужно домой.

— Домой. Да. Как там прозвали твою мать? Женщиной с Реки? Да. Река. Это и есть твой настоящий дом, не так ли, друг мой?

Дигби удивился, к чему архидиакон говорит все это. Дело-то простое. Ему нужно добраться домой. Но Ансельм продолжал разглагольствовать:

— Даже в такую ночь, как эта, тебя потянуло остановиться здесь, послушать пение воды. Что сказала тебе река? О чем она шепчет?

Дигби покачал головой и привалился к церковнику, зарывшись лицом в грубую шерстяную накидку.

— Ты что, поворачиваешься к ней спиной, Дигби? Глупец. — Ансельм заговорил неожиданно резко: — Никогда не поворачивайся спиной к женщине. Ты должен видеть глаза, заглянуть в их глубину. Увидеть в них предательство. Да, ты отворачиваешься, и ее журчание дарит покой, она нашептывает тебе, но повернись, Дигби, и посмотри. Загляни в самую глубину, Дигби, познай ее предательство.

Сильные руки развернули пристава. Он пытался вцепиться в накидку, но пальцы ухватили лишь пустоту. При взгляде на серебристую бурлящую Уз Дигби почувствовал головокружение. Он закричал.

Рука заткнула ему рот, почва ушла из-под ног, когда его тело подняли в воздух. Нет, Господи, нет! Дигби полетел над обрывом и, упав, заскользил вниз по заснеженной круче, ударяясь о припорошенные камни. Как холодно, невыносимо холодно! Снег обжигал его исцарапанные руки, когда он пытался ухватиться за камень, за куст, за что-нибудь, лишь бы остановиться. Шум воды предупредил его, что река уже совсем близко. Вода разомкнулась под ним и тут же захлестнула с головой. Он пытался вырваться обратно на холодный берег, но выпитое вино и раны лишили его сил. Он все больше проваливался в темную глубину, дарящую покой и забвение. Нет. Это сумасшествие. Он должен вздохнуть, здесь, внизу, нельзя дышать. Он изо всех сил принялся бороться и ударился обо что-то головой. Неужели по ошибке нырнул еще глубже? Тогда он поменял направление, но снова ошибся. Его охватила паника. Где верх, где низ — он не мог сказать. Грудь сдавило железным обручем. «Я погиб, — была последняя мысль Дигби. — Он меня убил». Из его груди вырвалось рыдание, и он сдался реке.