– Я все-таки очень слаб, – тихо признался Цезарь.

– Это знамение богов, они отмечают своих избранников, – горячо возразила Сервилия, знавшая, что стоит такое признание для него.

Юлий, посмотрев на нее, улыбнулся.

– Ты веришь в знамение богов?

– А ты, верховный жрец, в них не веришь? – спросила удивленная женщина, усаживаясь на ложе рядом с Цезарем.

– Верю, – засмеялся Цезарь, – конечно, верю, ведь жрецы предсказывали мне, что имена Цезаря и Брута будут рядом, а они уже стоят рядом благодаря твоей любви. Моя дочь уверяет меня, что римляне всерьез полагают, что Марк – мой сын.

Женщина густо покраснела, наклоняясь к нему, и страстным голосом произнесла:

– Марк мог бы гордиться таким отцом. Можешь считать его своим сыном, Юлий, ибо мать Брута любит тебя больше, чем твоя супруга.

И долго еще в конклаве горел светильник, и Цезарь говорил с женщиной, понимающей его, любящей его и верящей в него. Воистину любой мужчина может мечтать о таком, столь недоступном для многих, огромном человеческом счастье.

А на другом конце города, недалеко от Большого рынка, на Целии, в маленькой грязной таверне, принадлежавшей вольноотпущеннику Корнелия Суллы – греку Эвхаристу, веселились уже подошедшие сюда Катилина и Лентул, а также большое число их сторонников и друзей.

Таверна была расположена на стыке двух улиц и находилась на земле, принадлежащей Марку Лицинию Крассу. Известный своей алчностью и богатством патриций еще двадцать лет назад, в период мрачных проскрипций Суллы, скупил огромное количество домов и земли в городе за бесценок. Теперь Красс фактически владел почти половиной всех домов «Вечного города». Эвхарист, пользующийся расположением самого Красса, иногда оказывал своему патрону кое-какие мелкие услуги, и за это хозяин не требовал с него слишком большой платы за пользование землей и домом. Сам Эвхарист, отпущенный на волю более двадцати лет назад, весьма преуспел, пользуясь покровительством бога Плутоса.[69]

Само строение, возведенное более ста лет назад, давно требовало ремонта. Но Красс, экономя и на этом, считал, что Эвхарист сам должен затратить средства на ремонт своего помещения. Покосившаяся входная дверь вела в большое помещение, где стояло несколько десятков столов и длинных скамей. Стены были расписаны в честь всевозможных греческих и римских богов, а в правом дальнем углу какой-то сирийский художник изобразил даже луканских быков.[70] Сам очаг и жаровня находились во втором помещении, в которое вела узкая дверь, находившаяся слева от входа в таверну. Хозяин и трое его подручных проводили здесь почти все свое время, стараясь угодить многочисленным гостям, среди которых было немало пришельцев с деревянными мечами.[71]

В комнате стояли большие амфоры[72] с различными винами – рейтским, фалернским, велитернским и даже одна амфора цекубского, предназначенного для самых почетных гостей Эвхариста.

Еще одно помещение находилось справа от большой комнаты, и туда вела совсем незаметная маленькая дверь, о существовании которой не подозревали даже многие завсегдатаи таверны. В этой комнате жил сам хозяин. Из нее можно было выйти на улицу с противоположной стороны, и поэтому ею часто пользовались те, кто хотел избежать ненужной встречи с преторианской стражей.

Сегодня вечером за столами расположилось десятка три весело кутящих римлян. Напрасно было бы искать среди собравшихся добродетельных мужей и доблестных защитников Рима. Здесь в большинстве своем сидели те, кто несколькими днями раньше трусливо и подло резал женщину при тусклом свете ночного светильника. Те, кто любил проводить жизнь в душных помещениях таверн и кабаков, не пытаясь защитить с мечом в руках те блага, которые они имели. Те, кто давно предал забвению основные нормы морали и этики, нормы поведения в обществе. Среди собравшихся было и несколько женщин, таких же распущенных и развратных, как и все остальные.

Вино, которое пилось неразбавленным, быстро превращало людей в опустившихся скотов.

Катилина пил, почти не пьянея, и его мрачный взгляд вспыхивал, когда он слышал очередную реплику одного из своих друзей. Лентул, пришедший с ним, уже успел рассказать о сегодняшнем происшествии, и собравшиеся громко смеялись, слушая рассказ претора о сожжении постамента богов и свержении статуи Юпитера.

– Этот жрец мучился, как Геракл, прикоснувшийся к крови Несса,[73] – громко хохотал Лентул, уже успевший оправиться от испуга и теперь стремящийся взять реванш за свое недавнее смятение.

– Ему, наверное, не хватало его Деяниры, – вторил ему, гогоча, Цетег.

– Представляю, сколько священных повязок[74] заготовит он для того, чтобы умилостивить богов, – закричал с другой стороны Габиний, и все собравшиеся снова громко расхохотались.

– Скорее он пропахнет чесноком, как торговец пряностями, – добавил, давясь от смеха, Цетег, и все снова засмеялись.

– Эвхарист, прикажи подать еще вина. И чтоб оно было не хуже прежнего, – грозно прокричал Лентул.

– Конечно, конечно, – проворно склонился грек, – мое вино пил даже Сулла Счастливый, когда однажды посетил мою таверну. Сам Марк Красс, да хранят его боги, пьет мое фалернское.

– Он отдает его своим рабам, подлый обманщик, – негодуя, закричал Цетег, – неси быстрее, а то я посажу тебя на вертел вместо гуся, которого ты так неудачно поджарил.

Грек, продолжая улыбаться, поклонился и быстро исчез за дверью. Через мгновение показались слуги Эвхариста, вносившие новые кувшины с вином. Наполняя их в другой комнате, проворный грек подмешивал в вино немного воды, и, конечно, им менее всего двигало чувство заботы о своих клиентах.

Вибий, сидевший на самом краю скамьи за одним из столов, не сводил глаз с Семпронии. Вот уже несколько дней он неотступно следовал за ней, дежуря у дверей ее дома. Она замечала это навязчивое любопытство, но не подавала виду, словно пытаясь еще больше разжечь чувства юноши. К своим тридцати годам она уже дважды выходила замуж и дважды разводилась, причем в обоих случаях инициатором разводов была она сама. Имея уже взрослых детей, Семпрония в свои годы выглядела настолько хорошо, что за ней увивались многие римляне, стремящиеся снискать ее расположение. Среди ее поклонников, как утверждала молва, были даже Марк Красс и Децим Силан. Высокого роста, скуластая, с горящими темными глазами и чуть изогнутым носом, она скорее походила на уроженку Сирии или Египта, чем на истинную римлянку. Большой чувственный рот придавал чертам ее лица необъяснимую прелесть и делал ее еще более притягательной для мужчин.

Сидевший рядом с Вибием Габиний, заметив горячие взгляды молодого человека, толкнул его ногой и спросил:

– Что, хороша Семпрония?

– Она прекрасна, как Венера, клянусь Аполлоном, – прошептал Вибий.

Габиний визгливо расхохотался.

– Скорее как Прозерпина, богиня преисподней. Она же первая развратница Рима. Здесь за столом нет мужчины, не переспавшего с ней.

– Перестань, – побледнел Вибий, – перестань, или, клянусь Марсом, я разорву тебя на части, – при этом он сжал свои огромные кулаки, и испуганный Габиний почел за благо умолкнуть.

Семпрония, сидевшая на другом конце стола, недалеко от Катилины, не слышала слов Габиния. В самой женщине уже давно жила единственная страсть, владевшая ею безраздельно. Она, отвергая десятки римских мужей и отдающаяся другим десяткам, полюбила странной, дикой, неистовой любовью, как могут любить только очень распутные женщины, полностью отдающиеся своим чувствам. Когда сильно любит девушка, непорочная в своей чистоте, она зачастую сама открывается своему избраннику, становясь дерзкой до безрассудства. Но когда страсть овладевает распутнейшей из женщин, та вдруг становится робкой, как девушка, не решаясь применить весь арсенал испытанных средств, сделать первой признание тому единственному, который может составить смысл ее существования, ради которого она пойдет на любые унижения. В мучительной любви падших женщин есть что-то величественное и омерзительное одновременно.