Уж и грязища же на улице, у слободского кабака! Разъездили, растоптали. Сколько телег одних пустых; с базара едучи — как не привязать коня, не заглянуть в шинкарню? Да там и завсе пир, народу труба непротолченная. То и дело вываливаются оттуда мужики, с гоготом, с песнями. Поодаль, у самой лужи, где нежится, хрюкает, черный боров, — нищие столпились, всякого звания: слепые, убогие, сказатели, юроды… Стоят, гнусят какую-то песню, народ хохочет.

Только что два странника, с котомками на спинах, поравнялись с лужей (и они, видно, к крылечку пробирались) — завизжал кто-то в толпе нищих не своим голосом.

— Ах ты, Господи батюшка! — испуганно проговорил толстый монах о. Мисаил. — Чего это такое?

Разобрав, что огромный черный нищий с бельмом на глазу дубасит маленького визжащего мальчишку, о. Мисаил сердобольно прибавил:

— Да чего ты его колошматишь?

— Это ихний, — пояснил кто-то из мужиков. — А ловко он его!

Все захохотали. Но Григорий, инок помоложе, вступился, костыль поднял.

Ишь, дурак. Брось, говорят тебе!

— А тебе что? — обернулся нищий, выкатывая единое свое око. — Не твой, небось. С нами ходит, приблудный. Ну, и моя воля: хочу с кашей ем, хочу с маслом пахтаю, а захочу, так и совсем убью!

Мальчишка, меж тем, вырвался, выкатился из толпы нищих, отбежал за лужу. По лицу у него текли слезы и кровь; захлебываясь, он продолжал визжать и осыпал ругательствами своего мучителя.

— Черт ты, такой-этакий, слепой, ишь! И все вы такие-то черти, душители! Почем зря с кулаками. Да провались вы, убегу от вас… Чтоб вам, сатанам, на том свете…

Мужики пуще захохотали. Любо им, что здорово ругается. А мальчишка не унимался.

— Убегу, вот как Бог свят убегу. На что они мне сдались окаянные! Приблудный, так мне везде дорога. Вот с отцами пойду, со странными.

Добродушному о. Мисаилу нравился мальчонка. И пошутить он любил.

— Да что ж, иди. Мы те в Писании наставлять будем. Ишь, мальчонка шустрый какой! Как звать-то тебя?

А Митькой, шмыгая носом, уже совсем бодро, заявил мальчик. — Возьмите, дяденьки… то бишь отцы… Я привычный. Не потеряюсь и потеряюсь, так найдусь…

Странники, меж тем, двигались к крылечку. Из двери вывалилась густая, пьяная толпа, горланя песни. Кое-кто приплясывал. Тут и бубны, и дуды, у одного скрыпица.

— Эко веселье! проговорил о. Мисаил. — Доброе, знать, вино у хозяина. Идем, штоль, Григорий! С утра в горле пересохло.

Они вошли в кабак. Митька, пробравшись между ногами мужиков, незаметно юркнул за ними.

Шинкарня — просторная, черная низкая изба. Народу всякого — полным-полно. И вот где веселье: и песни, и пляски, кто во что горазд. Мисаил и Григорий приютились на лавке в уголку, недалеко от стойки. Хозяин толстый, — рожа красная. И хозяйка в теле, чернобровая, вальяжная, медлительная, не любит, видно, себя беспокоить.

Мисаил доволен. Он уж со второй чарки охмелел, утирает пот с лица, ногами притоптывает.

— То-то и любо! И я, бывало, сплясывал… Не спесивься, хозяюшка, выходи на круг. Доброе винцо у тебя, так и я, пожалуй. Господи благослови…

Гости заржали. Отовсюду послышались возгласы: «Старец, ишь как с посту его разобрало! Гляди, ноги не сдержат!» «Помоложе который, тот не рыпается. Сидит, как сыч».

Кто-то услышав, завопил: Эй, давайте сыча!

— Сыча! Сыча! подхватил, ударив по столу рукой Мисаил. — Ладная песня! Хоть и грех — подтягивать буду.

И пошла песня про сыча: «Туру-туру, петушок, ты далеко ль отошел? За море, за море, ко Киеву-граду, там дуб стоит развесистый, на дубу сыч сидит увесистый. Сыч глазом моргает, сыч песню поет, дзынь, дзынь, передзынь…»

В другом углу в это время кто-то наяривал, на дуде, свое, В третьем началась пьяная драка. Хозяин вышел из-за стойки, направился, было туда, но о. Мисаил поймал его за полу.

Хозяин, а хозяин! начал он плаксиво-просительно. — Будь ласков, выстави еще косушечку! Мы люди странные, ходючи по Божьему делу притомились, а что при нас было, малая толика, все тебе выложили. Алтына больше нет, Господь Бог свидетель, а ты выстави косушечку на покаяние души!

Но хозяин грубо выдернул полу из цепких Мисаиловских рук.

— Нет ни алтына, так и полезай с тына, давай место другим! Чего привязался? Хороши вы странные, еще монахи!

— Мы не простые монахи, мы мудреные. Эй, хозяин, мы тебе отслужим.

— Сказано не дам. Не надобна ваша служба!

— Как это не надобна? — приставал Мисаил. — Ну. хочешь, я спляшу? А то расскажу, чего мы перевидали, что и во сне никому не приснится…

Корявый мужик, что сидел невдалеке, икнув, произнес равнодушно: «Ишь ты, во сне не приснится!» Вдруг Григорий, сидевший дотоле молча, но уже тоже немного охмелев, вскипел.

— Тебе, может, коза рогатая снится, а я так сон видел, трижды кряду, сон этот на духу рассказать, и то страшно.

Корявый мужик не двинулся, но другой гость, человек неизвестного звания, подсел поближе к Григорию.

— А ты расскажи…

Не взглянув на него, Григорий потянул за рукав Мисаила, который все еще лип к хозяевам, умолял, заплетаясь «хоть чарочку одну налить».

— Пойдем прочь, отец! Что нам тут с ними, с холопами, растабарывать? Ныне, сам знаешь, как вышла отмена Юрьеву дню, все на Руси холопами стали!

Про Юрьев день услышали. Ближний сосед, мужик не так уж пьяный, сказал: — Да нешь мы тому, отец, рады? Мы по Юрьеву дню во как плачем! Нонче, думаешь, ничего, а глядь, не знай как, уж холоп!

Человек неизвестного звания, что подсел к Григорию, фыркнул.

— Плакальщики, тоже объявились. Вы, отцы святые, дурней не слушайте. Вы и вправду, как я замечаю, Божьи люди. А коли гребтится с устатку еще по чарочке выкушать, так и быть так, я угощаю. Ставь, хозяин, в мою голову!

Появилось вино, Мисаил, в полном восторге, не уставал призывать благословения на голову доброго человека: «таких и по Москве мы не встречивали!»

К странникам Божиим у меня сердце лежит, говорил скромно добрый человек. — Вы же, сами признаетесь, монахи не простые. Понасмотрелись на белый свет. И во сне-то вам видится, чего неведомо… Скажи, отец, обратился он к Григорию, — какой такой страшный сон тебе был?

От новой чарки Григорий побледнел. По-прежнему не глядя на собеседника, глядя куда-то прямо пред собой, произнес:

— Сон-то… на духу только скажу. И то, может, не скажу.

— Эх, доброе винцо! — причмокивал Мисаил. — А ты, Григорий, что там на духу, мы во всякий час перед лицом Божиим. Ты уважь доброго человека, поведай, чего такое тебе приснилось.

— Трижды… три ночи подряд… после молитвы… видел я сей сон…

Григорий говорил медленно, глухо, как будто про себя. Все также смотрел он широко открытыми глазами куда-то вперед, прямо перед собой. Слов Мисаила, что после молитвы благие, мол, сны снятся, он точно не слышал. Продолжал, после молчания.

— Мне виделася лестница, высокая, крутая. Все круче шли высокие ступени, и я все выше подымался. Внизу народ на площади кипел. Мне виделась Москва, что муравейник…

— Так говоришь, Москва? вставил внимательный слушатель, человек неизвестного звания.

— На самой высоте, — продолжал Григорий, — престол царей московских. И я — на нем. Вокруг стрельцы, бояре… а патриарх мне крест для целования подносит.