И поэтому они, как первые лица, и несут на себе величайший груз ответственности за результаты такого сжатия.

Один из победителей Наполеона — российский император Александр Первый был в достаточной мере грешен, отдавая неразумные приказы и под Аустерлицем, где они имели особо тяжкие последствия в дальнейшем, но у него было очень ценное для первого лица качество: он умел со временем оценивать по достоинству свои неудачи.

Однако были и звездные часы, когда все неудачи забывались, а восторженные парижанки бросали под копыта его белого коня охапки цветов, когда перед ним падали навзничь самые красивые и неприступные женщины Европы, когда он председательствовал на Венском конгрессе 1811 года, в самом прямой смысле творя Историю (если можно так выразиться, не рискуя разгневать эту самолюбивую даму).

Венский конгресс, призванный восстановить в Европе порядок вещей, так бесцеремонно нарушенный Наполеоном, длился довольно долго: с начала сентября 1814 по июнь 1815 года, когда, уже после разгрома Наполеона под Ватерлоо, был подписан Заключительный генеральный акт Венского конгресса, предусматривающий возвращение Франции к границам 1792 года и окончательное разрешение всех территориальных проблем.

Этот Конгресс называли «Танцующим» из-за многочисленных увеселений, которые устраивались в честь двух императоров, свыше десятка королей и прочих очень влиятельных особ ранга князя Меттерниха.

Венский конгресс. С картины Ж. Изабея

В этой сфере Александр настолько преуспел, что окружающие без тени льстивости отмечали его незаурядные танцевальные данные, но предметом всеобщего восхищения служили любовные подвиги русского императора, признанного сексуального гиганта.

Он привез с собой из Петербурга первую придворную красавицу Марию Нарышкину (с мужем), но не находил возможности уделять ей должное внимание, потому что график его встреч с представительницами прекрасного пола был чрезвычайно насыщенным.

Сначала он увлекся блестящей красавицей графиней Юлией Зичи, которая, как отмечали агенты венской полиции, отвечавшие за безопасность русского императора, «не заставила себя долго уговаривать». Очень скоро он с наскоку овладел обворожительной княгиней Багратион, вдовой легендарного Багратиона, погибшего на Бородинском поле. А то, что он буквально выдернул княгиню из постели австрийского канцлера Меттерниха, с которым у Александра были давние счеты, придавало приключению еще более терпкий привкус.

В его «послужном списке» фигурировали и венгерская княгиня Сегеньи, и австрийская княгиня Ауэрсперг, и просто венские шлюхи, которые роем вились вокруг участников Конгресса.

Он писал во Франкфурт своей прошлогодней подружке Луизе фон Бетман, умоляя непременно приехать в Вену, чтобы скрасить его «тоскливое и горестное одиночество», а когда Луиза ответила, что не сможет приехать, Александр немедленно вызвал из Петербурга двух купчих-немок, фамилии которых, как отмечали агенты, были: Шмидт и Шварц. Немки примчались в его объятия, чем вызвали самую бурную реакцию венских соискательниц ласк Александра Первого.

Но за долгое время работы Конгресса никто из них не остался без своей доли благосклонного внимания…

Участники Конгресса, конечно, не только танцевали на балах и занимались любовью. Они делили все, что можно было считать предметом дележа. Россия, как всегда, стремилась проглотить Польшу, и желательно всю, против чего решительно восставали Великобритания и Австрия. Тогда Александр подписал тайное соглашение со своим другом Фридрихом Вильгельмом о передаче России территории Саксонии, где находились в то время русские войска.

Узнав об этом, первые лица Великобритании, Австрии и Франции подписали свой тайный договор. И так все время…

Франции, между прочим, как возмутительнице европейского спокойствия, изначально отводилась на Конгрессе весьма скромная роль, однако ярчайшая личность Талейрана резко изменила шкалу приоритетов, и без него уже не решался ни один важный вопрос и не подписывалось ни одно соглашение, будто Франция была не побежденной, а победившей стороной. Перед Талейраном заискивали, ему угождали, а он лишь покровительственно улыбался окружающим его помазанникам Божьим и снисходительно обещал им свое высокое покровительство.

Возвращаясь из Вены домой, Александр по пути заехал в Берлин, где ему был оказан самый сердечный прием Фридрихом Вильгельмом III, старинным другом и союзником, а теперь еще и будущим близким родственником: его семнадцатилетняя дочь Шарлотта к тому времени была сосватана за младшего брата Александра — великого князя Николая Павловича.

1 июля 1817 года состоялась их свадьба, за неделю до которой Шарлотта была наречена Александрой Федоровной.

А еще через два года император вдруг объявил своему брату Николаю, что назначает его своим преемником, так как цесаревич Константин, средний брат, отказывается от своих нрав на престол.

Безмерно изумленный Николай услышал из уст старшего брата еще и то, что передача власти состоится при жизни, так как он твердо намерен удалиться от мира, сложив с себя монаршие полномочия.

В то время Греция была охвачена войной за свое освобождение от турецкого протектората, который, надо заметить, был гораздо более мягкий, чем любой из протекторатов христианских держав, но тем не менее греки предпочли государственную независимость и войну спокойной, но подчиненной чужим властителям жизни.

Я бы не хотел порочить сам принцип национально-освободительной борьбы, однако зачастую такая борьба инициируется не народом, а его представителями, получившими приличное западное образование (в постсоветской России образование, к счастью, тоже начинает достигать должного уровня), а затем обретшими вместе с ним и совершенно нереальные амбиции. Они хотят сами править своими соотечественниками, угнетать, обкрадывать, то есть делать все то, в чем они обвиняют колонизаторов.

Они возбуждают в населении националистический раж, население берется за оружие, прогоняет чужаков, а затем оказывается под гораздо более тяжким гнетом, но уже не чужих, а единокровных деспотов. Примеров подобного обмена «шила на мыло» очень много, в особенности среди народов Африки.

Между прочим, турки не вмешивались тогда ни в вопросы вероисповедания греков, ни в вопросы их культурного развития. Речь шла только о государственном правлении, которое греки (вернее, их предводители) хотели сделать сугубо греческим, что, конечно же, заслуживает понимания и уважения.

Борьба была жестокой и неравной, так как Турция, кроме собственной огромной армии, использовала еще и армию союзного Египта, а если к этому добавить серьезные разногласия в стане греков, то эту борьбу можно было бы считать заведомо проигранной.

Попытки европейских держав вмешаться в ход греческих событий встречали резкое противодействие и Турции, и самой Греции, которая хотела все плоды победы получить в автономное распоряжение.

Она лишь милостиво принимала волонтеров из разных стран, изъявивших готовность умереть за ее независимость. Учитывая то, что их предводители и сами толком не знали, что делать с этой независимостью и как поделить между собой будущую власть, тем более трагической и нелепой выглядит смерть великого поэта лорда Джорджа Гордона Байрона (1788—1824) на полях этой войны. Он-то ведь, как романтик, не вникал в приведенные выше аргументы и со всем пылом своей поэтической души бросился в бой за свободу далекого и никакими узами не связанного с ним народа, за что вечная ему слава.