Оба вскочили – в руках финки.

– Ко мне! На помощь! Володя! Глеб Иванович! Дедушка Моченкин!

Была тишина. Нейтральная почва, покачиваясь, неслась в океане народных слез.

– Каждому своя Халигалия, а мне моя! – завизжал викарий и рубанул финкой по карте.

– А мне моя! – взревел Сиракузерс и тоже махнул ножом.

– А где же моя?! – закричал Вадим Афанасьевич.

– А ваша, вон она, извольте полюбоваться.

Я посмотрел и увидел свою дорогую, плывущую по тихой лазурной воде. Мягко отсвечивали на солнце ее коричневые щечки. Она плыла, тихонько поскрипывая, напевая что-то неясное и нежное, накрытая моим шотландским пледом, ватником Володи, носовым платком старика Моченкина.

– Это действительно моя Халигалия! – прошептал я. – Другой мне и не надо!

Бросаюсь, плыву. Не оглядываясь, вижу: Сиракузерс с викарием хлещут «Горный дубняк». Подплываю к своей любимой, целую в щеки, беру на буксир.

Плывем долго, тихо поем.

Наконец видим: идет навстречу Хороший Человек, квалифицированный бондарь с новыми обручами.

Третий сон старика Моченкина

И вот увидел он свою Характеристику. Шла она посередь поля, вопила низким голосом:

– …в-труде-прилежен-в-быту-морален…

А мы с Фефеловым Андроном Лукичом приятельски гуляем, щупаем колосья.

– Ты мне, брат Иван Александрович, представь свою Характеристику, – мигает правым глазом Андрон Лукич, – а тебе за это узюму выпишу шашнадцать кило.

– А вот она, моя Характеристика, Андрон Лукич, извольте познакомиться.

Фефелов строгим глазом смотрит на подходящую, а я весь дрожу – ой, не пондравится!

– Это вот и есть твоя Характеристика?

– Она и есть, Андрон Лукич. Не обессудьте.

– Нда-а…

Хоть бы губы подмазала, проклятущая, уж не говорю про перманенту. Идет, подолом метет, душу раздирает:

– …политически-грамотен-с-казенным-имуществом-щщапетилен…

– Нда, Иван Александрович, признаться, я разочарован. Я думал, твоя Характеристика – девка молодая, ядреная, а эта – как буряк прошлогодний…

– Ой, привередничаете, Андрон Лукич! Ой, недооцениваете…

Говорю это я басом, а сам дрожу ажник, как фитюля одинокая. Узюму хочется.

– Ну да ладно, – смирился Андрон Лукич, – какая-никакая, а все ж таки баба.

Присел, набычился, рявкнул, да как побежит всем телом на мою Характеристику.

– Ай-я-яй! – закричала Характеристика и наутек, дурь лупоглазая.

Бежит к реке, а за ей Андрон Лукич частит ногами, гудит паровозом – люблю-ю-у-у! Ну и я побег – перехвачу глупую бабу!

– Нет! – кричит Характеристика. – Никогда этого не будет! Уж лучше в воду!

И бух с обрыва в речку! Вынырнула, выпучила зенки, взвыла:

– …с-товарищами-по-работе-принципиален!!!

И камнем ко дну.

Стоит Фефелов Андрон Лукич отвлеченный, перетирает в руке колосик.

– Пшеница ноне удалась, Иван Александрович, а вот с узю-мом перебой.

И пошел он от мене гордый и грустный, и, конечно, по-человечески его можно понять, но мне от этого не легче.

И первый раз в жизни горючими слезами заплакал бывший инструктор Моченкин, и кого-то мне стало жалко – то ли себя, то ли узюм, то ли Характеристику.

Куды ж теперь мне деваться, на что надеяться?

Сколько сидел, не знаю… Протер глаза – на той стороне стоит в росной траве Хороший Человек, молодая, ядреная Характеристика.

Сон внештатного лаборанта Степаниды Ефимовны

Ой ли, тетеньки, гусели фильдеперсовые! Ой ли, батеньки, лук репчатый, морква сахарная… Ути, люти, цып-цып-цып…

Ой, схватил мне за подол игрец молоденькай, пузатенькай. Ой, за косу ухватил, косу девичью.

– Пусти мине, игрец, на Муравьиную гору!

– Не пущщу!

– Пусти мине, игрец, во Стрекозий лес!

– Не пущщу!

– Да куда ж ты мине тянешь, в какое игралище окаянное?

– Ох, бабушка-красавочка, лаборант внештатный, совсем вы без понятия! Закручу тебя, бабулька, булька, яйки, млеко, бутербротер, танцем-шманцем огневым, заграмоничным! Будешь пышка молодой, дорогой гроссмуттер! Вуаля!

Заиграл игрец, взбил копытами модельными, телесами задрожал сочными, тычет пальцем костяным мне по темечку, щакотит – жизни хочет лишить – ай-тю-тю!

– Окстись, окстись, проклятущий!

Не окщется. Кружит мине по ботве картофельной танцами ненашенскими.

Ой, в лесу мурава пахучая, ох, дурманная… Да куды ж ты мине, куды ж ты мине, куды ж ты мине… бубулички…

Гляжу, у костра засел мой игрец брюнетистый, глаз охальный, пузик красненькай.

– А ну-ка, бабка-красавка-плутовка, вари мне суп! Мой хо-тель покушать зюпне дритте нахтигаль. Вари мне суп, да наваристый!

– Суп?

– Суп!

– Суп?

– Суп!

– Суп?

– Суп!

– А, батеньки! Нахтигаль, мои тятеньки, по-нашему – соловушка, а по-ихому, так и будет нахтигаль, да только очарованный. Ой, бреду я, баба грешная, по муравушке, выковыриваю яйца печеные, щавель щиплю, укроп дергаю, горькими слезами заливаюся, прощеваюсь с бочкотарою любезною, с вами, с вами, мои голуби полуночные.

Гутень, фисонь, мотьва купоросная!

А темень-то тьмущая, тятеньки, будто в мире нет электричества! А сзади-то кочет кычет, сыч хрючет, игрец регочет.

И надоть: тут тишина пришла благодатная, гуль-гульная, и лампада над жнивьем повисла масляная. И надоть – вижу: по траве росистой, тятеньки, Блаженный Лыцарь выступает, научный, вдумчивый, а за ручку он ведет, мои матушки, как дитятю, он ведет жука рогатого, возжеланного жука фотоплексируса-батюшку.

Второе письмо Володи Телескопова другу Симе

Многоуважаемая Серафима Игнатьевна, здравствуйте!

Дело прежде всего. Сообщаю Вам, что ваша бочкотара в целости и сохранности, чего и Вам желает.

Сима, помнишь Сочи те дни и ночи священной клятвы вдохновенные слова взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне а я за тобой сильно заскучал хотя рейсом очень доволен вы говорили нам пора расстаться я страшен в гневе.

Перерасхода бензина нету, потому что едем на нуле уж который день, и это конечно новаторский почин, сам удивляюсь.

Возможно вы думаете, Серафима Игнатьевна, что я Вас неправильно информирую, а сам на пятнадцать суток загремел, так это с Вашей стороны большая ошибка.

Бате моему притарань колбасы свиной домашней 1 (один) кг за наличный расчет.

Симка, хочешь честно? Не знаю когда увидимся, потому что едем не куда хотим, а куда бочкотара наша милая хочет. Поняла?

Спасибо тебе за любовь и питание.

Возможно еще не забытый Телескопов Владимир.

Письмо Владимира Телескопова Сильвии Честертон

Здравствуйте, многоуважаемая Сильвия, фамилии не помню.

Слыхал от общих знакомых о Вашем вступлении в организацию «Девичья честь». Горячо Вас поздравляю, а Гутику Розенблюму передайте, что ряшку я ему все ж таки начищу.

Сильвия, помнишь ту волшебную южную ночь, когда мы… Замнем для ясности. Помнишь или нет?

Теперь расскажу тебе о своих успехах. Работаю начальником автоколонны. Заработная плата скромная – полторы тыщи, но хватает. Много читаю. Прочел: «Дети капитана Гранта» Жюля Верна, журнал «Знание – сила» № 7 за этот год, «Сборник гималайских сказок», очень интересно.

Сейчас выполняю ответственное задание. Хочешь знать какое? Много будешь знать, скоро состаришься! Впрочем, могу тебе довериться – сопровождаю бочкотару, не знаю как по-вашему, по-халигалийски. Она у меня очень нервная, и если бы ты ее знала, Сильвочка, то конечно бы полюбила.

Да здравствует дружба молодежи всех стран и оттенков кожи. Регулярно сообщай о своих успехах в учебе и спорте. Что читаешь?

Твой, может быть, помнишь,

Володя Телескопов (Спутник).

Оба эти письма Володя отслюнявил карандашом на разорванной пачке «Беломора», Симе – на карте, Сильвии – на изнанке. В пыльном луче солнца сидел он, грустно хлюпая носом, на деревянной скамейке, изрезанной неприличными выражениями, в камере предварительного заключения Гусятинского отделения милиции. А дело было так…