а) «Материя брака есть сами брачащиеся».

б) «Форма есть вечный их обет».

в) «Действователь того есть бог и сами брачащиеся».

г) «Конец его есть исполнение отпадшаго члена».

Конечно, учение это, противное духу учения бракоборов, не соответствует и учению господствующей церкви, но во всяком случае его нельзя не поставить далеко выше толкований федосеевских и жизнь по этому учению уже ни в каком случае не федосеевский разврат.

После доказательств естественного существования брака у людей всех вер в «Сборнике» есть резкие обвинения против федосеевского верования, что «несогреша, непокаешься», верования, делающего грех как бы необходимостью. В «Сборнике» сказано, что «покаяние установлено для пресечения грехов, а не для того, чтобы человек надеялся на покаяние и, надеясь на милосердие божие, грешил сколько похочется. Если же кто, намереваясь грешить, прежде, нежели согрешит, преджелает в мысли, то хотя он и согрешит, однако через покаяние получит прощение: то такое размышление двойственне содержит в себе грех, в рассуждении Бога и в рассуждении человека». Это место до крайности раздражает федосеевских толковников, обязывающих своих единоверцев к девству, но разрешающих плотский грех пастырским прощением и заботящихся не о том, «да отец будеши, а не прелюбодей», но о том, «да свободно будем женам всходити на ложе мужское». «Сборник» тоже не проповедует затруднения этого «восхождения на ложе», в нем даже прямо говорится словами апостола Павла (к Коринфянам послание 1-е): «сие невозбранно есть с женою», и далее: «не лишайте себя друг друга, точию по согласию, зане велия от воздержания сего раждаются злая, ибо прелюбодеяния и блуды, и домовом превращения отсюду многажды быша». — «За что же отлучаете живущих с женщиною? — спрашивают издатели Сборника. — Аще за совокупление, то сие с женою невозбранно (а что такое жена по понятиям издателей — это уж изъяснено выше); аще за рождение, то куда же употребить зачатое?»

Блудящие федосеевцы находят, что и самое рождение младенца, хотя и обоюдная вина блудивших, есть скверна, и некоторые из них, особенно «ревностные», считают недостойным своей чистоты помочь женщине, когда та расправляется с этою скверною. Ревностный не только сам не идет на помощь к родильнице, боясь при сем случае оскверниться, но и сколько-нибудь близкую ему и, следовательно, некоторым образом зависимую от него женщину также не пустит «послужить рождающей». Это ужасно возмущает брачных поморцев, и Павел в главе «о послужении женам во время рождения младенца» передразнивает блудящих людей древлего благочестия и пишет об этом следующее:

«Тии, аще увидят каковую жену на послужение к рождающей идти хотящую, призывают к себе и ласкательными и грозными словесы увещавающе глаголят (здесь находится изображение руки с указывающим вперед перстом): — Не твое есть дело, не твое ходити к рождающим женам. Не твое есть дело служити им в таковых случаях; как оне хощут, так да творят. Довольно тебе смотрети себя, ибо ныне несть иерея нам согласного, то кто может тебя очистить от скверны молитвословием? Того ради престань от таковых дел (то есть от стремления послужить родильнице), престань, да не будет тебе за преслушание наказания».

«Сия и сим подобная, — продолжается в Сборнике, — тако обретословцы сии глаголюще, многих жен от послужения рождающим воспрещают. Тии же, яко суще малосмыслении, внемлюще тех наставников словесем льстивым, оставляют требующия помощи безпомощными» («Сборник сочинений о браках», стр. 214).

Этот жестокий обычай доходит в некоторых случаях до неописанного бесчеловечия. Лет шесть тому назад я служил в одной торговой компании, имевшей дела по всему Поволжью от Астрахани до Рыбинска и далее по Мариинской и Тихвинской системам до Петербурга. Три года я провел в беспрерывных разъездах по делам моих доверителей, беспрестанно сталкиваясь с различными людьми, между которыми было очень много староверов. Один раз, именно лет шесть или семь назад, я выехал из Москвы в Пензу с двумя попутчиками: саратовским купцом и одною молоденькою провинциальною актрисою. Дело было зимой, так после Николы, а уж были ухабцы. Ехали мы в рогожном возке, купленном нами сообща в Москве. По моим делам и делам купца нам выпадало ехать по рязанскому тракту, а актрисе было все равно, она с нами не спорила. Мы и поехали на Рязань, на вольных. Едем ночью, мороз сухой, ночь светлая, дорога натертая, — славно. А уж, я говорю, местами были ухабцы и таки раскатисто становилось. В одном таком-то местечке возок наш со всего разбега бух в ухаб, а оттуда прямо в раскат, да полозом о мерзлый гребень раската, — так двух копыльев как и не было. Неприятное дело! Дотащил нас ямщик до первой деревни и стой: чиниться нужно. Деревня была раскольничья: жили в ней федосеевцы. Деревенька так не очень большая, и дворов постоялых в ней всего один был, потому что упряжка тут по расстоянию выходила как-то неловкая: оттуда близко, и отсюда недалеко; извозчик все и минует. Остановились мы на квартире: комната теплая, но с угарцем, однако ничего. Я с купцом пошел рядиться в кузницу и с плотником, а попутчица наша стала хлопотать о чае. На дворе был час четвертый утра, и деревня уж встала. Люди древлего благочестия, видя нашу беду неминучую, содрали с нас за копылья и рванку цену христианскую: шесть целковых заломили и на том стали; но обещались к вечеру отпустить в лучшем виде. Дали мы шесть целковых за рублевую работу и начали выгружать возок, который нужно было опрокинуть, чтобы вдолбить копылья, а тем временем и чай поспел у актрисы. Уселись мы и благодушествуем, а за дощатой перегородкой комнаты кто-то все: ох да ох. Голос слышно женский.

— Чтой-то у вас больная, что ль? — спрашиваю бабу, пришедшую за самоваром.

— Больная, батюшка.

— Что ей?

— Господи ее знает.

— Зашиблась что ли?

— Н… нет, — так должно не по себе.

Ну, не по себе и не по себе.

Улеглись мы на диванчиках спать со скуки. А больная все ох да ох. Уснули, или по крайней мере я уснул и даже крепко уснул.

Вдруг слышу стоны раздирающие. Как заведет баба одно ойййй, так и конца этому ой не дождаться. Вскочил я, смотрю, а актриса наша надо мной стоит и трясет меня за плечо. «Встаньте, — говорит, — слышите, какое терзание!»

— Что это? — спрашиваю.

— Не знаю, — это уж с час идет, и все хуже и хуже.

— Что ж такое? умирает она?

— Мне кажется, она в муках, родит она, кажется.

— Ну что ж, — говорю, — делать, тут ничем не поможешь.

— Да чего, — говорит, — не поможешь, она ведь одна там мучится.

— Как одна?

— Одна. Я не спала, не могла заснуть, я все слушала: никого возле нет.

Я сейчас бабу, что самовар приносила.

— Кто у вас тут? — спрашиваю ее.

— То-то, — говорит, — я говорила, не пущайте заезжих, не пущайте, баба совсем рассыпалась, как можно! а нет-таки по-своему, — пустили: вот тебе и дело.

— Какое дело?

— Да ишь, ни вам упокою, ни ей.

— Да она с кем у вас там рожает-то?

— С кем же ей рожать? Одна рожает.

— Отчего же вы бабки не позовете?

— Да бабка-то есть тут одна, да далече, послали за ней с час места будет, да вряд застанут, много у нее повою по округе.

— А ближе нет другой!

— Нетути, — у нас на деревне нетути: наши этим не займаются.

— Так вы хоть семейских кого послали бы к ней. — А роженица за перегородкой так и воет.

Баба подперлась рукой, задумалась и пошла к двери.

Купца нашего не было; он пошел в кузню. Мы с попутчицей сели и, слушая невыносимые стоны одинокой роженицы, рассказывали друг другу разные, известные нам случаи беспомощности больного сельского люда. Так прошло опять с полчаса. Роженица стала вскрикивать еще страшнее, да так, что уж вскрикнет, но на половине звука как-то голос у нее оборвется и замрет, и только по трескучему скрипу кровати слышно, как она дергается, закусив зубы, в жестоких муках.

Не выдержал я, пошел в избу. В избе только одна та же самая баба печку загребает.