Начались возмущенные споры. Обвинение возразило, что нет, мол, никакого повода для службы безопасности официально сообщать о выводах, сделанных отдельной группой расследования. Это неприемлемо из чисто оперативно-технических соображений. Защита имела право задавать лишь вопросы, непосредственно относящиеся к правомерности задержания.

Суд удалился на специальное совещание, продолжавшееся десять минут, в течение которых адвокат ходил среди журналистов, сияя, как солнышко. Когда все вновь собрались в зале заседаний. Верховный суд сообщил, что без необходимости нельзя задавать вопросы, касающиеся данных об оперативной работе службы безопасности. Получив это расплывчатое указание, адвокат продолжил допрос несчастного Аппельтофта.

– Тогда будем строго придерживаться наших взаимоотношений, связанных с моим клиентом. Вы, конечно, помните последний допрос, который вы лично проводили накануне Сочельника?

– Да.

– Какова была мотивация для допроса, вы помните?

– Да.

– Ну, давайте послушаем.

– Мотивация была... – Аппельтофт вздохнул, а затем продолжил: – Мы хотели посмотреть, мог ли Хедлюнд дать какое-нибудь объяснение тому, как патроны попали туда, где их нашли.

– Вы хотите сказать, что не верили, что это была его "амуниция"?

– Нет, мы в это не верили.

– А почему не верили?

– Потому что протокол конфискации велся очень тщательно. Все найденное в тот раз в корзине для бумаг было зарегистрировано. Казалось невероятным, что группа, проводившая обыск, не заметила вырванных книжных страниц.

– Ага. Очень интересно. Как, по-вашему, этот допрос моего клиента дал какие-нибудь важные сведения?

– Да.

– А какие? Не будьте таким уж скрытным, комиссар. Мы же здесь лишь для того, чтобы выяснить истину и чтобы освободить невинного человека. Ну, какие?!

– Нас смутила книга, дорогая книга, из которой вырезали страницы, чтобы превратить ее в тайник. И было маловероятным, что подозреваемый мог выбрать именно такую книгу.

– Да, именно это говорил и мой клиент. И вы поверили ему, хотя он и был подозреваемым в убийстве?

– Да. Но затем я проверил эти данные.

– Ах вот как, проверили. И как?

– Я обзвонил несколько антикваров. Эта книга стоит более трех тысяч крон. У подозреваемого было еще несколько других подобных биб... как они там называются, эти дорогие книги. Думается, что он был своего рода коллекционером книг.

– Что вы имеете в виду под "был"? Его что, уже казнили?

– Нет, извините. Я по крайней мере проверил его данные. Мы в своей группе отказались от мысли, что он сам мог положить патроны туда, где они были найдены.

Именно такие высказывания на газетном языке называются "разорвавшейся бомбой" в зале суда. Аппельтофт продолжал смотреть в стол. Он чувствовал себя униженным и растерянным. Нет, лгать он не хотел. У него и мыслей таких не было. Он считал, что справедливость должна восторжествовать. Таково было убеждение Аппельтофта, единственное сохранившееся после трех десятилетий работы в службе безопасности. Но мучило другое: он, полицейский, сейчас свидетель защиты, но потом там, наверху, перед Нэслюндом и коллегами, ему тоже будет невесело.

– Большое спасибо. У меня вопросов больше нет, – сказал адвокат, уверенный, что выиграл дело.

– Так, – сказала председатель суда, – а у обвинения есть вопросы к свидетелю?

– Нет, благодарю, господин председатель, – сказал Йонссон и покраснел до ушей: он вдруг понял, как обратился к председателю-женщине.

Но тут случилось то, что и должно было случиться: суд попросил время для совещания. Но, оказавшись среди журналистов, адвокат не успел зажечь сигарету, как стороны (так это называется) вновь были приглашены в зал заседаний.

Пятеро судей приняли решение, даже не поднимаясь со своих мест. Вечером несколько журналистов писали, что они "на профессионально бесстрастных лицах судей вдруг увидели издевку..."

– Решение Верховного суда о предоставлении права на задержание. Верховный суд отменяет решение городского суда о задержании и постановляет немедленно освободить Хедлюнда из-под стражи.

Объявив это, суд немедленно удалился. Пара же удивленных полицейских-криминалистов подошла к Хедлюнду и начала снимать с него наручники и "наножники".

Поскольку Хедлюнд считался особо опасным преступником, кандалы были надеты на руки и на ноги. А перед зданием суда наготове стояло около сотни полицейских, из которых на пятнадцати были бронежилеты, каски и в руках гранаты со слезоточивым газом, дабы воспрепятствовать возможным попыткам его несанкционированного освобождения.

По "дороге тяжелых вздохов" – так часто называли переход под зданием Стокгольмского суда, соединявший залы суда с тюрьмой и самой полицией, – Аппельтофт шел с опущенной головой, его одолевали мрачные мысли. Нет, он не сожалел, что этот гаденыш – сторонник террористов – выпущен на свободу. Что бы там прокурор ни говорил прессе, вынести обвинение против него было бы невозможно. Решение справедливо. Гаденыш этот действительно не виноват.

Аппельтофта страшило неизбежное: сейчас он шел по вызову Нэслюнда, шефа бюро. А до этого, когда он зашел в их общую рабочую комнату, было достаточно лишь беглого взгляда, чтобы понять происходившее в его душе.

– Его, конечно, освободили? – спросил Фристедт.

Аппельтофт вяло пробурчал нечто, что должно было означать положительный ответ, и тяжело опустился на один из стульев для посетителей. Он чувствовал себя идиотом еще и потому, что испорчены рождественские каникулы, которые он собирался провести с дочерью и ее семьей.

Душевное состояние Фристедта было совсем иным. Пристально изучив схему расследования, все это время висевшую на стене, он наконец-то увидел то, что следовало бы увидеть сразу. Он просто сгорал от нетерпения и переполнявшей его энергии.

– Что ты делал 30 ноября 1963 года? – спросил он Аппельтофта тоном, требовавшим, несмотря на всю абсурдность, серьезного ответа.

Аппельтофт потер указательным и большим пальцами переносицу и зажмурился, пытаясь вспомнить время более четверти столетия назад.

– Я был ассистентом полиции, меня только что перевели из Люлео сюда, в этот город. Это был первый год моей службы в "сэке", в "Бюро А", и занимался я русскими вопросами. Двухкомнатная квартира, дочери два года, было немного трудновато, но так, ничего, – однотонно ответил он.

– 30 ноября 1963 года родился наш убийца, – сказал Фристедт.

Аппельтофт поднял глаза. Фристедт встал, подошел к схеме расследования, висевшей на стене, и пальцем показал на номер телефона, который привел их сначала к молодой женщине, сейчас уже, вероятно, выпущенной на свободу, правда, в шоковом состоянии и сначала на лечение в психиатрическую клинику в Дандеруде; затем этот же номер телефона привел их к дому четверых пропалестинских активистов, и один из них – их "немецкий дружок" – не имел никакого отношения к убийству.

– Понимаешь, – продолжал Фристедт, – как дьявольски просто? Посмотри вот тут, в журнале Фолькессона, что, собственно, здесь написано?

Фристедт держал журнал, открытый на нужной странице.

– Позвонить или проверить 631130, – прочел Аппельтофт.

– Вот именно. Звонят по номеру телефона, ну а зачем проверять номер телефона, если он уже известен? Он должен был проверить, кто этот человек, или позвонить ему, – продолжал Фристедт, едва сдерживая свой энтузиазм.

– Это не номер телефона? А ты проверял, кто это? Здесь ведь не хватает лишь четырех последних цифр дня рождения, но компьютер может выдать их[60], – ответил Аппельтофт, неожиданно почувствовав прилив сил.

– В этом-то и состоит некая странность. Я запросил компьютер, но получил неожиданный ответ: по какой-то причине этот человек занесен в разведреестр или в определенный вид документации, по которому классифицировались данные.