— Впервые вижу мою дерзкую девочку такой растерянной! Что художник погиб с первого взгляда, то это закономерность. Но ты, Тиллоттама!

Тиллоттама оправилась от неожиданности и быстро заговорила на малаяламе, гневно глядя на художника:

— Зачем вы здесь? Не доверяйте ему ни в коем случае! Это очень опасный человек, помните, Даярам!

Художник ободряюще улыбнулся. Продюсер обхватил девушку за талию, привлекая к себе жестом собственника, и все закипело в душе Рамамурти.

— Честно говоря, если бы я не знал, что это невозможно, я подумал бы, что вы давние друзья. И что это за манера говорить на каком-то собачьем языке в моем присутствии? Что за тайны? Давайте же пить чай, который я обещал мистеру Рамамурти полтора часа назад. Садитесь, наконец!

Тиллоттама наотрез отказалась. Трейзиш равнодушно пожал плечами.

— Я думал, что ты составишь нам приятную компанию. Иди!

Тиллоттама поклонилась и на пороге опять посмотрела на художника глубоким и тревожным взглядом.

— Даярам, эти люди — они совсем другие, чем мы, чем вы. Не доверяйте ему!

Тиллоттама встряхнула голубыми цыганскими серьгами-кольцами и исчезла за дверью.

— Как вы ее находите? — спросил американо-португалец, отвергнув услуги боя и сам разливая чай.

— Вы считаете нужным спрашивать?

— Я не имею в виду ее женских качеств, — сухо сказал Трейзиш, — об этом я могу судить сам. Годится ли она на роль девадаси, как по-вашему?

— Во всей Индии не найдете девушки, более подходящей, — искренне ответил художник. — Она воплощение читрини — женщины-блеска, самой прекрасной в физическом смысле из тех четырех категорий, на какие делит женщин наша древняя литература. Насколько я понимаю, именно читрини больше всего подходят для кино. Недаром она всегда считалась подругой художников и музыкантов. — Трейзиш удовлетворенно хмыкнул.

— Вот видите! Правда, она обошлась мне недешево, в цену хорошей яхты. Едва я ее увидел в ночном клубе, как понял, что эта девушка — редкостный клад… Вы позволите, я к чаю добавлю себе двойного. — Трейзиш придвинул широкую рюмку.

— Я знаком с вашими поговорками и преданиями, — продолжал Трейзиш, — например, шесть обязанностей жены: в работе — слуга, в разговоре — мудрец, в красоте — Лакшми, в стойкости — как Земля, в заботе — мать, в постели — блудница.

— Что вы этим хотите сказать? — прервал его Даярам.

— Ничего, если вы не поняли, что я воспевал качества, знакомые мне в индийской женщине.

— И какое же из них вы находите самым важным?

— Я — таоист и часто прибегаю к лекарству Трех Гор, чтобы снимать нервное напряжение…

Даярам не понял хозяина, хотя по гадкой его усмешке догадался, что он чем-то порочит Красу Ненаглядную.

Рамамурти испытывал странное возбуждение и раздражение. Продюсер сидел, откинувшись и выпятив грудь, не спуская с художника прищуренных темных глаз. Все в его лице с крепкими челюстями, слегка горбатым носом, крупным ртом и высоким гладким лбом дышало уверенностью, столь сильной, что она граничила с наглостью. Рамамурти взял вторую сигарету.

— Мне не совсем понятны выражения «обошлась недешево» и «цена», — начал художник, стараясь говорить безразлично. — Разве в наши дни есть рабыни? И разве закон не карает за торговлю живым товаром?

— Мой молодой друг, вы наивны. Даже в Европе и Америке промышляют этими делами. Утянуть красивую девчонку из деревенской глуши и продать в публичный дом подальше. Что же говорить про ваши дикие страны! Особенно тут поживились во время резни сорок седьмого года. Но я шучу, разумеется, мы, американцы, люди с большим юмором, и это надо понимать! — добавил Трейзиш, заметив недобрый огонек, появившийся в глазах гостя. — Дело обстояло совсем наоборот. Я спас эту девчонку от публичного дома и ночного клуба, сделал киноактрисой.

— Порнографических фильмов?

— Э, да вы знаете больше, чем я думал! Догадливые люди опасны, ха-ха-ха! Но ведь это только с точки зрения цензуры, особенно вашей, индийской, да еще, насколько знаю, русской. Ваш президент комитета киноцензуры выступал в газете и высказывал, что с точки зрения индийца не только нагота женщины, но даже публичные поцелуи недопустимы.

А с нашей, западной точки зрения фильм без секса, без того, чтобы показать красивую девчонку раздетой, — как ваш индийский фильм без пения и танцев! Да ведь и у вас так стало только после мусульманских завоеваний! А до того — кто был смелее во всем мире в вопросах секса, как не индийцы! Посмотрите в окно, на храмы Кхаджурахо! Да, о чем я говорил? Ага, неприкрытая девчонка, и фильм уже попадает в разряд порнографических! И черт с ним! Вы не знаете этого, но частный прокат для любителей у нас ненамного меньше широкого показа для всей публики. А стоимость его значительно выше — доходная вещь!

— Но ведь вы, кроме всего, человек искусства, — возражал Даярам. — Вы должны обладать совестью и вкусом настолько, чтобы видеть цель и грань дозволенного. Можно показать женщину совершенно обнаженной и в то же время кристально чистой и благородно прекрасной. Можно изобразить страсть так, что в ней не будет ничего аморального, да посмотрите вы как следует на те же скульптуры Кхаджурахо. Или вы, европейцы, видите их другими глазами?

Продюсер налил себе еще вина, а художнику — чаю.

— В отношении Кхаджурахо — вы правы. Надо обладать накаленным сексуальным воображением или быть мальчишкой десяти лет, чтобы посчитать их аморальными. Но, дорогой мой, в этом-то и дело. Все фотографы красивых моделей знают, что полная нагота не имеет, ну, как это сказать, мы называем это секс-эпил — полового призыва. Чтобы получить его, надо искусно полураздеть женщину. Без этого снимок не будет иметь спроса, следовательно, успеха. Также и в фильмах — нас вовсе не интересует обнаженность и красота, а только секс-эпил. Пусть это даже будет некрасиво! Для всего есть свои законы, и, поверьте, они нами изучены.

— Охотно верю! — воскликнул Даярам, стискивая кулаки от возмущения. — Изучили, но не поняли, что совершаете преступление? Или вы идете на него сознательно?

— Громкие слова! При чем тут преступление?

— Преступление ваше и вам подобных — в спекуляции на самом лучшем в жизни — на красоте, которая облагораживает и возвышает нас, людей, украшает нашу далеко не веселую жизнь. А вы, вместо того чтобы учить понимать и ценить ее, учите, как втаптывать ее в грязь, как видеть за ней лишь животные чувства самца и самки. Великие боги! Красота — это средство, данное человеку, чтобы возвыситься и отойти от животного, цель, куда стремиться в жизни. А вы пользуетесь ею по изученным вами законам, не возвышая, а принижая и деморализуя людей. Да вы хуже, чем политики! Те лгут и обманывают нас словами, выворачивая все понятия долга, чести, свободы и права на пользу своей группировки, так что у обыкновенного человека голова идет кругом. Убедившись в обмане, он перестает верить словам. Но слова — еще полбеды. Вы подрываете веру в красоту, а это страшная беда для будущего, для тех, кто пойдет по жизни уже смолоду отравленным вашими змеиными произведениями!

Трейзиш слушал Даярама, сильнее прищуривая глаза и дымя сигаретой. Когда художник остановился перевести дух, американец положил ему руку на колено и сказал дружеским, доверительным тоном:

— Прекрасная проповедь! Не воображайте, что я ничего не понимаю. Но вы художник, родившийся с культом красоты в душе, с верным ее чувством и вкусом. А что же делать тому, у кого нет ничего этого, а есть вполне здоровая тяга мужчины к красивой женщине? Только, и не больше.

— Его надо и можно научить понимать красоту. Вы сами сказали: тяга к красивой женщине. Значит, любой человек понимает, что женщина красива? Значит, у него есть понимание красоты, только неразвитое?

— Да, черт побери, любой кули знает, но будь я проклят, если понимаю, как он знает. Инстинкт какой-то!

— Пусть, не все ли равно. Если в каждом есть такой инстинкт, тогда зачем же его хоронить под спудом житейского мусора? И вам помогать этому?