— Что ж, я благословляю, пробуй. Только ты уедешь на год, а как же, если Тата?.. Хотя я и не очень надеюсь, что она здесь!

— Так ведь остаешься ты, мама. И еще Солтамурад и Глеб.

— Да, вот еще одно. Завтра ты собираешься смотреть фонды во ВСЕГЕИ. А ты заглянул в личные бумаги отца? Ты его сын, тоже геолог, может быть, исполнитель его надежд, мечты?

Ивернев покраснел и опустил голову, не ответив матери. Та снисходительно пожала плечами.

— Что ж, может быть, так надо. Молодежь находит безмерно скучным всякую попытку понять старших, не умея уловить в сохранившихся обрывках жизни своих ушедших «предков», как вы нас называете, главные думы, мечты, ожидания и радости. Только после тяжелых потрясений вы приходите к следам нашей жизни чуткими и просветленными. Тогда раскрывается перед вами мать или отец совсем другие, и оказывается, вы их совсем не знали. Если это были хорошие люди, то пережитое из далекого прошлого оказывается сильной поддержкой… твой отец был хорошим человеком, Мстислав!

Поздняя ночь застала Мстислава за письменным столом, склоненным над пачкой старых записных книжек и тетрадей Максимилиана Федоровича Ивернева. Потертые холщовые переплеты с тиснеными буквами дореволюционных пикетажных тетрадок, слипшиеся черные полевые книжки из плохой клеенки тридцатых годов. Побуревшие, еще сохранившие тонкую лессовую пыль в сгибах страниц спутников среднеазиатских путешествий. Затертые листки торопливых записей с каплями пота и еще не выцветшими следами крови от раздавленной мошки — свидетели трудовых походов попарной от зноя тайге Дальнего Востока с целыми облаками комарья и гнуса.

Это не была рабочая документация исследований, которую каждый геолог обязан передавать в начисто переписанном виде в специальные хранилища, где исключается случайная их утрата. Некоторые черновики, а больше всего короткие записи, которые путешественник вел для себя.

Они больше всего касаются расходов и расчетов, проектов маршрута, вычисления времени и провианта, груза и потребного транспорта.

Записи разговоров с проводниками, со сведущими местными людьми, каких-либо особенных впечатлений, услышанных песен или легенд. Иногда просто тоскливая строчка о неудаче, опасении не выполнить намеченного, долгой разлуке с близкими. И все это в коротких, отрывистых, иногда недописанных фразах трудночитаемым, торопливым почерком.

Ивернев пытался уловить что-либо необычайное, заметку о каком-то особенном открытии, которое могло заинтересовать чужих людей, далеко за пределами нашей страны и много лет спустя, настолько, что они не поскупились на крупные расходы.

Но скоро он забыл обо всем, увлеченный все яснее обрисовывавшейся работой геолога прежних лет, которую он смог прочувствовать до конца, лишь сам будучи таким же геологом. Фотографий было совсем немного — пожелтевших от времени контактных отпечатков. Никакое воображение не могло подсказать молодому геологу, какой труд требовался для получения каждого снимка, каким тяжелым грузом ложился на и без того оттянутые снаряжением плечи неуклюжий аппарат с дюжиной запасных кассет и стеклянными пластинками. Как трудно оперировать с ними в жестокий сибирский мороз или при малой чувствительности пластинок добиться удачного снимка в пасмурные дни или с быстро идущей лодки. Не догадываясь об этом, Ивернев решил, что фотографирование вообще еще не получило распространения и путешественники больше полагались на зарисовки и отличную зрительную память.

Все же снимки пробуждали воспоминания о похожих местах, где бывал он сам, и тогда трудности и тревоги на пути отца становились еще ближе к сердцу. Многое ускользало от образного представления геолога второй половины века — и запасные крючья с цепями для артиллерийских вьючных седел, опасность прохода порогов на ленских лодках, достоинства улимагды — нанайской лодки на широких ветровых просторах Амура, приемы срочного ремонта оморочек — берестяных гольдских каноэ, обращение с педометрами и шагосчетами. Как ковать лошадей для пустыни и для болот, подшивать кошмой потрескавшиеся от адской жары ступни верблюда. Многое стало ненужным при аэрофотосъемке, вертолетах, резиновых лодках, моторках, рациях и автомобилях.

Но, странное дело, при всем несовершенстве и медленности передвижения геолог двадцатых-тридцатых годов гораздо меньше зависел от случайностей, чем его потомки шестидесятых. Диалектика жизни вела к тому, что, вынужденный брать в длиннейшие многомесячные маршруты все необходимое с караванами в тридцать-сорок лошадей, с тяжелыми сплавными карбасами, геолог старшего поколения был подлинным хозяином тайги или пустыни, пусть медленно, но настойчиво проламывавшимся через недоступные и неизведанные «белые пятна». Ни пожары, ни наводнения, ни стечение случайных обстоятельств не могли остановить дружной горстки людей, закаленных и взиравших на трудности со спокойствием истинных детей природы.

А что касается медленности передвижения, то она компенсировалась вдумчивым наблюдением в продолжительном маршруте. Геолог постепенно «вживался» в открывавшуюся передним страну.

Ивернев мог проследить, как страница за страницей нанизывалось друг на друга одно соображение за другим, как возникали различные варианты гипотез, тут же на пути проверяясь и отмирая, пока не выкристаллизовывалось построение, настолько широкое, продуманное и ясное, что до сих пор, проходя теми же путями, новые геологи поражаются точности карт и широте геологической мысли полвека назад.

Иверневу передалось скромное мужество тех, кто уходил за тысячи километров в труднодоступные местности, без врача, без радио, не ожидая никакой помощи в случае серьезного несчастья, болезни или травмы. Впервые ощутил он великую ответственность начальников экспедиций прошлого, обязанных предусмотреть все, найти выход из любого положения, потому что за их плечами стояли жизни доверившихся им людей, которые зачастую вовсе не представляли себе всех опасностей похода. И самым поразительным было ничтожное количество трагических несчастий. Опытны и мудры были капитаны геологических кораблей дальнего плавания! Фрегатами парусного века представились Иверневу геологические партии тайги и пустынных гор в те далекие годы.

Несмотря на устарелые приемы, несовершенство инструментов и медлительные темпы прошлого, отца и сына связывало одно и то же стремление к исследованию, раскрытию тайн природы путем нелегкого труда. Труда не угнетающего, не трагического и надрывного, как любят изображать геологов в современном кино, книгах или картинах, а радостного увлечения, счастья победы и удовлетворения жажды знания. Само собой, как и везде в жизни, все это переплеталось с разочарованиями, грустью и тревогами, особенно когда какой-нибудь трудно доставшийся хребет оказывался ничего не обещающим, неинтересным. Но все эти тоскливые дни, усталость и препоны не могли ни отвратить от увлеченности исследованием, ни посеять сомнение в правильности избранного пути. В чем же заключается наша сила? Только ли в увлеченности исследованием, или есть еще что-нибудь другое?

Ивернев подумал и твердо сказал сам себе: «Да, есть и другое». Это двойная жизнь геолога. Полгода — суровая борьба, испытание меры сил, воли, находчивости. Жизнь полная, насыщенная ощущением близости природы, со здоровым отдыхом и покоем после удачно преодоленной трудности. Но слишком медлительная для того, чтобы быть насыщенной интеллектуально и эмоционально, слишком простая, чтобы постоянно занимать энергичный мозг, жаждущий все более широкого познания разных сторон мира. И вот другие полгода — в городе, где все то, что было важным здесь, отходит, и геолог впитывает в себя новое в жизни, науке, искусстве, пользуясь юношеской свежестью ощущений, проветренных и очищенных первобытной жизнью исследователя. Видимо, такое двустороннее существование и есть та необходимая человеку смена деятельности, которая снова и снова заставляет его возвращаться к трудам и опасностям путешествия или узкой жизни горожанина. Переходить из одной жизни в другую, ни от чего не убегая, имея перед собою всегда перспективу этой перемены, — это большое преимущество путешественника-исследователя, которое редко понимается даже ими самими…