И вот я нашел большее, чем мудрость.

Мудрости не будет достаточно. Она хороша для ученых, священников, проповедников, Пап, шанкарачарьев и имамов, — но этого недостаточно для настоящего искателя. Настоящий искатель хочет не узнать истину, он хочет стать ею. Он хочет не увидеть Бога, он хочет почувствовать Бога своим собственным существом.

Бог как объект для тех, кто коллекционирует знания, мудрость, писания. Бог как ваша собственная субъективность, как ваша собственная сущность, — больше, чем мудрость... когда искатель сам есть искомое, когда наблюдатель сам есть наблюдаемое, когда вы и Бог не разделены знанием, когда вы не отделены от Бога, но в каждом вашем дыхании — благоухание божественного, и в каждом биении вашего сердца — музыка окончательного.

Мудрость для тех, кто хочет дешевого почета. Настоящий искатель не за почет, не за Нобелевские премии, не за любую награду — здесь или потом. Настоящий искатель хочет не знать, а быть. И различие огромно.

Знать любовь — это одно,

Быть любовью — совершенно другое.

И различие непреодолимо.

Вы можете узнать о любви, сходив в большую библиотеку и разыскав все то, что было сказано о ней. Вы можете собрать все великие утверждения о любви, и все же вы не узнали любовь, все же в вашем сердце нет любви. Ваша голова полна словами о любви, но ваше сердце не удовлетворено знанием о любви. Ваше сердце хочет стать любовью. Не став любовью, что за польза в знании об этом?

Это пылающий дух в вас, все более разгорающийся.

Мудрость — это не то, что вы собираете из писаний и святых книг. Это пламя, это дух, это само ваше существо, которое продолжает восходить все выше и выше. Вы продолжаете становиться не более знающими, но более и более укорененными в земле, центрированными в своем существе. Из этого вырастает окончательный цветок, называемый просветлением. Просветление — это не знание, это бытие.

Пока вы, не замечая его возрастания, сетуете на угасание ваших дней,

Это жизнь, ищущая жизни в телах, которые страшатся могилы.

Чем занимается искатель? Это жизнь в поисках большей жизни, это танец в стремлении стать более совершенным, это молчание в стремлении стать глубже.

В глубине молчания есть беззвучная песня, небесная песня; там есть музыка без инструментов — музыка, которая является частью вашего существа. Это не что-то привнесенное извне, это вырастает изнутри.

Каждое существо беременно Богом. Как ребенок вырастает в материнской утробе, Бог вырастает внутри вашего существа. Очистите себя от всего хлама, который вы накопили, чтобы вашему Богу было достаточно пространства для роста. Потребуется все пространство, доступное для существования,

— меньшее не подойдет.

Здесь нет могил.

Помните — нечего бояться смерти, здесь нет могил.

Эти горы и равнины — колыбель и ступени.

Всякий раз, когда вы проходите мимо поля, где покоятся ваши предки, вглядитесь, и вы увидите самих себя и детей ваших, пляшущих, взявшись за руки.

Если вы войдете внутрь себя, вы поразитесь — входя внутрь себя, вы вошли в бессмертие жизни. Вы найдете ваших предков, ваших праотцев, и вы найдете также детей ваших детей пляшущими внутри вас, взявшись за руки. Жизнь простирается по обе стороны — прошлое и будущее — и настоящий момент в вас содержит обе.

Если вы сможете быть прямо здесь и сейчас, безо всякой мысли, беспокойства, полностью стать центрированными — в самом этом центрировании вы обнаружите, что вы только промежуточное звено вечной жизни. Цепочка уходит назад, включая всех ваших праотцев от самого начала, и она уходит вперед, включая тех детей, которые еще не родились — но в зернах есть.

Знать настоящее — это знать прошлое и знать будущее, и тогда вы сможете сказать: Здесь нет могил. Есть только жизнь вечная. Могилы существуют благодаря нашему невежеству, из-за того, что мы никогда не входили внутрь своей собственной жизни. Мы всегда оставались снаружи своей собственной жизни — вот почему могилы существуют; в противном случае могил нет.

Я стал говорить моим людям, что, когда какой-то саньясин оставляет тело, не нужно грустить и жалеть, лучше плясать и праздновать. Празднуйте даже смерть, потому что смерть фальшива; празднуйте то, что друг пошел в будущее, в новое тело — никто не умирает, никто никогда не умирал. В этом смысл: когда Иисуса спросили: «Не скажешь ли ты что-то об Аврааме, старейшем, самом древнем отце человечества?» — Иисус сказал: «Прежде чем был Авраам, был я».

Он не говорит ничего об Аврааме; он говорит: «Даже прежде Авраама»,

— а Авраам был почти за две тысячи лет до Иисуса — он говорит: «Даже прежде Авраама был я».

Так же можно сказать: позже, чем будут дети моих детей, буду я. Я простираюсь по всему существованию, где же могут быть мои могилы? Могил нет.

Истинно, часто вы веселитесь, не ведая того...

Всякий раз, как вы проходите мимо поля, где покоятся ваши предки, вглядитесь, и вы увидите самих себя и детей ваших, пляшущих, взявшись за руки.

Истинно, часто вы веселитесь, не ведая того.

Ведь эта глубокая истина, вечность вашей жизни, — знаете вы это или нет — время от времени взрывается вашей радостью, вашим танцем, вашей музыкой. Вы не знаете, что же это хватает вас, чем вы становитесь одержимы. Это жизнь вечная внутри вас.

Художнику не известно — я говорю о подлинном художнике, не технаре, — художнику не известно, кто рисует его руками, так же как не известно поэту, кто пишет его рукой.

Когда Кольридж умер, он оставил около сорока тысяч незавершенных стихотворений. Всю его жизнь его друзья говорили: «Эти стихи так прекрасны, почему ты не завершишь их? И не так много работы! В стихах пропущено всего по одной, две или три строки, они почти завершены. Только добавить еще одну строку, и это станет частью вечной литературы человечества».

Но Кольридж всегда говорил: «Я никогда не писал ничего. Как только мной овладевает вдохновение, что-то изливается из меня. Иногда стихотворение завершается, а иногда, прежде чем стихотворение завершится, вдохновение исчезает, Кольридж здесь. Я пробовал: я могу обманывать весь мир, но я не могу обманывать себя. Составить еще одну строку и завершить стихотворение... Никто не узнает — пока не прочтет человек, у которого тот же поэтический опыт, что и у меня; он один обнаружит, что все эти строки пришли от запредельного, но одна строчка — последняя строчка — написана кем-то другим. Я не хочу обманывать себя или будущее человечество».

Однажды, когда один из величайших индийских поэтов этого столетия Рабиндранат Тагор переводил свои поэмы на английский — за которые ему присудили Нобелевскую премию, — он был в нерешительности, потому что все остальное переводить легко, но поэзию перевести очень трудно.

У каждого языка свои собственные нюансы, у каждого языка свой собственный необычный вкус, свой собственный напев — никакой другой язык не может уловить его. Пожалуй, можно перевести прозу с одного языка на другой язык почти точно, но поэзия — это другая материя; поэтому он был немного растерян. Он получил хорошее образование в Англии, так что английский не был ему чужим языком, он был почти вторым родным языком для него. Но все же родной язык есть родной язык; нет способа заменить его.

Он отправился в Англию, у него были там друзья, великие поэты. Прежде чем публиковать те поэмы, он хотел сначала почитать их небольшому собранию поэтов. Йитс, один из великих английских поэтов, созвал на встречу в свой собственный дом всех лондонских поэтов — он уже был поэтом — Нобелевским лауреатом, и Рабиндранат прочитал свои поэмы.

Все были поражены, а также шокированы тем, что, если бы эти поэмы не были переведены, мир никогда не узнал бы о них; а у них совершенно иное измерение, которого никакой английский поэт никогда не касался.

Но Йитс молчал. Он был величайшим поэтом на той встрече.

— Вы не сказали ничего об этом, — промолвил Рабиндранат.