– Ну и правильно, – пожал плечами Гален. – Солдат должен воевать, а не валяться после порки в телеге.

– Зато для трогарцев очень важна честь, и не только для дворян, но и для простолюдинов. Они даже к боли не так чувствительны, как к позору, на этом и наказания основаны. Хоть это и своя территория, парочка насильников завтра обязательно найдется. Так оцени: их порют публично, и в чем мать родила.

Гален присвистнул.

– А что? – продолжал Энтони. – Это как раз, я полагаю, справедливо. Грешили-то они без штанов, вот пусть и наказание так же терпят. Так, кстати, во всем Трогармарке принято: совратителей и беглых мужей тоже нагишом наказывают, да еще и подвешивают за руки, чтоб виднее. Ну, и еще один обычай имеется. – Энтони подождал, пока любопытство, отразившееся на лице цыгана, не достигло превосходной степени, и, зевнув, поднялся: – Спать хочу! Завтра сам все увидишь… Башню от Аркенайна отломи! – расхохотался он, уворачиваясь от кости, которой запустил в него Теодор.

…На следующий день войску дали выспаться, лишь около полудня начались вразумления. Вечером солдатики повеселились неплохо: мелкие грабежи, пьяные драки, в одном трактире дверь в щепки разнесли. Теперь добрых три с лишним десятка нарушителей статуса «своей территории» ожидали наказания на переполненной зрителями городской площади. Местные жители одобрительно переговаривались, солдаты с хохотом подзадоривали провинившихся товарищей, да и те, похоже, особого страха не испытывали, за исключением двоих совсем молоденьких солдатиков, бледных и дрожащих – должно быть, им предстояло первое в их воинской жизни наказание. Впрочем, мальчишки тоже держались достойно, ни один даже не вскрикнул.

Наконец, экзекуция подошла к концу. Оставалось всего трое преступников: двое насильников и унтер, укравший в трактире кошелек у офицера. Теперь дело пошло всерьез. Экзекутор перекинул через перекладину позорного столба веревку Каждому из насильников полагалось по пятьдесят плетей, и можно было не сомневаться, что уж тут экзекутор постарается: при наказании присутствовал Бейсингем, а этот вид преступлений, как всем было известно, внушал командующему особое отвращение. И действительно, первый из насильников подал голос уже в начале второго десятка, получил свою порцию плетей под непрекращающиеся вопли, и с площади его увели под руки. Когда экзекутор привязывал второго, к Энтони подошла еще довольно молодая женщина – вдова, которая подала жалобу.

– Ваша светлость, – сказала она. – Да пес с ним. Я его прощаю. Все равно уже ничего не воротишь.

Энтони искоса весело взглянул на женщину.

– Значит, красавица, будем считать, что по согласию?

– Да парень-то ничего… Если б он хоть поговорил сначала, так, может, и по согласию было бы. А то кинулся, как волк на овечку…

Это сравнение местные жители встретили хохотом – вдова никак не походила на кроткую и беззащитную овечку и была, похоже, возмущена не столько самим насилием, сколько тем, что с ней «не поговорили».

– Ну ладно, – чуть подумав, решил Энтони. – Раз по согласию, то… всыпем десять плетей за то, что дама на него пожаловалась, да и будет…

Теперь уже заржали солдаты, да так, что у коновязи шарахнулись испуганные кони. Экзекутор отпустил незадачливому насильнику десяток ударов и повернулся к последнему провинившемуся. Это был капрал, по виду лет сорока, рыжий, невысокий, коренастый и, должно быть, очень сильный, с роскошными закрученными усами. Ему всего-то назначили пятнадцать плетей, но он был бледен и дрожал не хуже новобранцев. Толпа притихла. Унтер пересек площадь и кинулся на колени перед Бейсингемом.

– Ваша светлость! – воскликнул он со слезами в голосе. – Я просил господина полковника… он не хочет! Ваша светлость…

Энтони брезгливо поморщился.

– Какая наглость! Ты, вор, смеешь меня просить?

– Ваша светлость! – капрал явно сдерживался из последних сил, еще чуть-чуть, и заплачет. – Верьте слову, пьян был, ничего не помню, как есть ничего! Хозяин подтолкнул, не иначе. Да неужели же из-за кошелька паршивого… Хоть сто плетей дайте, только не позорных, ваша светлость…

Бейсингем внимательно взглянул на него.

– Сто плетей, говоришь? Знаешь хоть, о чем просишь? Или ты думаешь, что если у меня рука не с лопату, так и силы в ней нет? Я тебя так отделаю, что неделю пластом лежать будешь. Постой-ка и поразмысли еще – может, лучше тебе взять свои полтора десятка?

Энтони повернулся и встретил недоумевающий взгляд Галена.

– Ты чего-то не понял? – рассеянно осведомился он, но в глазах не то что чертики плясали, а гарцевал сам Хозяин со своей свитой.

– Ничего не понял. Если он оправдывается, то почему просит усилить наказание? И почему вообще так мало назначили? За воровство у офицера даже в Ориньяне бы разжаловали и шкуру спустили.

– Тут есть особые обстоятельства, – пояснил Энтони. – Знаю я этого капрала: драчун и бабник, но не вор. Наверняка он действительно был пьян до бесчувствия, а кошелек ему подложили, и все это понимают. Можно ему шкуру со спины спустить, но тогда он в глазах всех будет оклеветанным и невинно пострадавшим. А командир полка все делает очень тонко. Капрала этого он не любит, и не любит сильно, именно поэтому как бы проявляет снисхождение: все, мол, понимаю, пьян был, что с него возьмешь… А для трогарского унтер-офицера получить пятнадцать плетей со снисхождением, да еще за воровство – все равно как если бы тебе за твой подвиг с генеральским мундиром отец снял штаны и посреди лагеря выпорол прутом.

– Я бы после такого застрелился. – Теодор внимательно взглянул на унтера, молча ожидавшего, когда генерал снова обратит на него взор.

– В том-то и дело. Позор невероятный, после такого в армии ему оставаться нельзя, между тем ни отпускать, ни даже разжаловать его командир не собирается. Так что нашего капрала прямо-таки вынуждают либо дезертировать, либо руки на себя наложить.

– Подонок! – поморщился Теодор. – И дурак. Ему этот капрал при первой же оказии пулю всадит.

– Командир-то? Есть такое дело. Малость подросший Шимони, и, насколько мне известно, тут замешана женщина. Сам понимаешь, когда унтер у полковника бабу отбивает, тут уже не до порядочности и не до осторожности, надо так рассчитаться, чтобы никому неповадно… Но и у капрала есть лазейка – тот самый обычай, установленный моим прадедом. Оправдаться он никак не может – кошелек-то у него в кармане нашли. Но если честь для солдата важнее шкуры, он может попросить увеличить наказание, и чтобы наказывал не экзекутор, а командир полка. Тогда позора на нем не будет. Командир полка отказался – да я еще вчера знал, что он откажется – вот капрал ко мне и кинулся. Полковник не предполагал, что я буду присутствовать при наказании, я ведь не любитель таких зрелищ.

– Занятный обычай… – усмехнулся Гален. – Я бы сказал, что его благородный человек придумал. Благородный, но очень небрезгливый. Генерал, который порет солдата…

– Сто лет назад на это смотрели проще. И, знаешь… жаль, если из-за генеральского чистоплюйства у хорошего унтер-офицера вся жизнь в свинячий навоз уйдет. На таких армия держится. Ты бы как поступил?

– Так же, как ты… – пожал плечами Теодор. – Но, к счастью, от меня этого не требуется. Судя по твоему хитрому прищуру, ты ведь еще что-то задумал, так?

– Да, есть кое-какие мысли… Ну как, – Энтони, наконец, обратил взгляд на терпеливо ожидающего капрала, – подумал?

– Хоть сотню, ваша светлость, хоть сколько… – тот смотрел на командующего с отчаянной надеждой, по щекам текли слезы.

– Ладно! – поморщился Энтони. – Сотню, так сотню! Ступай к столбу.

Бейсингем не обманул: бил он сильно, по-настоящему, до кровавых рубцов. Но капрал ни разу даже не вскрикнул, только вздрагивал. Отсчитав пятьдесят ударов, Энтони остановился.

– Не передумал? Продолжать? Тот лишь кивнул.

– Рука устала… – поморщился Энтони. – Ладно, хватит, будет с тебя… и с меня тоже. Оденься и подойди ко мне, если сможешь.

Через несколько минут бледный и враз осунувшийся унтер, слегка пошатываясь, подошел и стал перед Бейсингемом.