— Ты, — сказал капитан. — Как тебя зовут?

— Gomez, mi capitan.[3]

Белые зубы сверкнули в улыбке.

— Водить умеешь?

— Si.[4]

Гомес забрался на сиденье водителя, а капитан сел в джип. Он посигналил автобусу трогаться и выехал вслед за ним на дорогу, ведущую к холму.

Думая о расстрелянных, капитан всегда отмечал общую для них черту — большинство знало, как надо умирать. Никого не приходилось связывать, и лишь немногие соглашались принять пулю с завязанными глазами. Как-то двое приговоренных, кадровые офицеры из разбитой диктаторской армии, отдавали команды комендантскому взводу, целившемуся в них. Только раз один заключенный упал на колени, когда его подвели к испещренной выбоинами от пуль стене, освещенной ярким электрическим светом, и так и пришлось пристрелить его, хнычущего. Но это, скорее, исключение. Казалось, что условия жизни здесь нищета и голод, выжимающий последние соки изнурительный труд и непрестанные гонения — сделали смерть обычным явлением для большинства людей, так что они воспринимали ее с безразличием и почти как избавление.

Сегодняшний заключенный запнулся, подходя к стене, и, будто устыдившись минутной слабости, расправил плечи и прошел оставшийся путь с вызывающе откинутой назад головой. Это был худощавый человек с темными волосами, тронутыми кое-где сединой. Вряд ли военный, подумал капитан. Наверное, политический — и поежился. Вина, за которую приговаривали к расстрелу, не его дело. Ему вменялось в обязанность лишь расстреливать, и он никогда не позволял своим мыслям идти дальше.

Имена заключенных редко были ему известны, и этот заключенный тоже был для него безымянным.

Приговоренный отрицательно покачал головой на предложение завязать глаза. У капитана в кармане рубашки всегда лежала пачка американских сигарет для приговоренных. На этот раз отказа не последовало, и капитан дал ему прикурить. Потом он отошел к стоявшему наготове комендантскому взводу, оставаясь некоторое время стоять спиной к приговоренному, даря ему несколько лишних затяжек. Подойдя вплотную к солдатам, капитан выпрямился. Его всегда охватывала гордость при звуках своих команд на чужом языке, раскатисто срывавшихся с губ.

— Atencion! Usio! Apunten! Tiren![5]

Когда эхо от выстрелов замерло вдали, воцарилось молчание, такое тяжелое, что невольно приковывало к себе все мысли, заставляя забывать даже о только что происшедшем.

Комендантский взвод всегда возвращался в автобусе, пока капитан в одиночестве правил джипом. Новый сержант, Гомес, наблюдал за лицом капитана со странной улыбкой, которая тут же исчезла, едва их взгляды встретились.

— На сегодня все, — сказал капитан. — Отвезите людей обратно в бараки.

— Si, mi capitan, — отсалютовал Гомес.

Ехавший сзади автобус едва поспевал за джипом, который капитан гнал, не дожидаясь следовавших за ним. Он очень торопился. Это потому, что скоро можно будет увидеть Марию Альбу, мелькнуло у него в голове. Правда, на нервы действует то, — продолжались его размышления, — что нельзя быть уверенным в ней. Знакомство с ней, произошедшее во «Флор де Оро» — «Золотом Цветке» — на Авенидо Насьональ, выделяло ее из других. До падения диктатора «Флор де Оро» обслуживал только самых состоятельных американских туристов. Ресторан все еще оставался привилегированным местом. Вскоре капитан был у входа, и перед ним расступились, почтительно пропуская. Разумеется, из-за его мундира и известности о его высоком положении. Страх перед ним заставлял людей опускать глаза, и в их движениях проскальзывал оттенок почтительности.

Улыбка разгладила черты его лица при этой мысли. Никогда так не было в Штатах, где он был никем.

Войдя внутрь, капитан выбрал столик в затемненной нише. Мягко лилась музыка, лампы едва рассеивали таинственный полумрак. Все было бы совсем замечательно, если бы поскорее появилась она.

Закрыв глаза, он попытался вызвать в памяти аромат ее духов, неуловимо тонкий и дразнящий обоняние. И перед ним так отчетливо всплыло это воспоминание, что ощущение было почти физическим. Открытые глаза подтвердили, что он не обманулся. Она молча скользнула в нишу и села напротив, глядя с легкой улыбкой в его глаза.

Улыбка эта тут же исчезла, как исчезла у Гомеса, когда тот заметил на себе внимательный взгляд капитана. Что заставило его вспомнить об этом? Слишком много смерти вокруг? Не может быть. Он провел приблизительно две сотни расстрелов и считал, что давно привык к ним. Только вот слишком частыми были смены состава комендантского взвода. Взять хотя бы Риверу, сказавшегося больным. Неужто из него испарились остатки мужества и он больше не может смотреть на лица людей в их последние минуты? Почувствовав раздражение, капитан отогнал мысли о нем.

Сердце его не могло биться спокойно в ее присутствии. Она казалась возбуждающей и волнующей. У нее были черные волосы и глаза, как две нежные фиалки, загорелая кожа, по которой легко было принять ее за местную жительницу, избалованную вечно сияющим жарким солнцем, но впридачу с особенной очаровательной округлостью лица.

Для него меркли все сокровища мира в сравнении с ней, и ему трудно было сосредоточиться на потоке идущих с ее губ слов, так что ей приходилось все время повторяться.

— Завтра суд над Лэрамитом.

— Кто?

Ее глаза превратились в маленькие щелочки.

— Ты слушаешь или нет? Суд над Реймоном Лэрамитом. Он предал Томазино.

— Что?

Каждый раз его раздражало, когда кто-нибудь затрагивал в разговорах политику. Люди здесь относились к таким вещам серьезно, они сражались, истекали кровью и умирали, что так не вязалось с апатией и безразличием, царившими в Штатах.

— Так скоро?

— Его держали в тюрьме уже две недели.

— Никогда не подумал бы, что такое очаровательное создание, как ты, будет забивать себе голову политикой.

— Политикой? — отозвалась она эхом. — Я ненавижу его не из-за политических взглядов.

В нем вспыхнул новый интерес к ней. При этом что-то беспокойное шевельнулось внутри, но он не придал значения.

— Ненавидишь Лэрамита? Почему?

— Слишком личное. Моя сестра. Он не женился на ней, и она утопилась.

Взгляд ее задумчиво опустился на стол. Потом вновь поднялся, и глаза их встретились.

— Если его приговорят к расстрелу, это ты будешь все организовывать?

Он неприятно поежился.

— Наверное. Здесь, в столице, я отвечаю за все казни. Он вопрошающе посмотрел на нее. — А ты хорошо его знаешь?

— Очень хорошо. Мы были близки.

Взгляд его мрачнел, пока она говорила.

— Значит, вы были близки. Это было до того, как ты узнала о сестре?

— Нет. Наша дружба была потом. Когда я уже поклялась увидеть его мертвым.

— Но… но почему?

— Только так можно было донести на него. Только так был шанс разузнать что-нибудь о нем, чтобы выдать. Чтобы, когда он будет умирать, узнал, кто предал его.

— И он знает, что ты намерена делать?

Она расхохоталась. Смех прозвучал неестественно резко и с несвойственными ей металлическими нотками.

— Он все еще думает, что я без ума от него, — сказала она, обрывая смех. — Он все еще надеется на чудо: что его оправдают и я выйду за него замуж.

Она опять засмеялась.

— О, для меня будет наслаждением завтрашний суд.

«Неужели ты действительно так ненавидишь его? — вихрем пронеслось в сознании у капитана. — Не хотелось бы, чтобы меня так же ненавидели». Он уставился на нее, как будто издалека видя ее шевелящиеся губы, неспособный больше ничего воспринимать. Она смеялась, низко и гортанно, с той первобытной резкостью и жестокостью, от которой черты ее лица грубели. Но тут улыбка стала вдруг заманчивой и многообещающей.

— Ну хватит от этом, — оборвала она свой смех. — Есть вещи, которые приятней обсуждать, не так ли, querido?