Стоило ли говорить, что я сделал своей подруге предложение принять от меня камень, из которого будто бы каплями вытекала кровь.

Вот так начался наш роман. Миссис Хойет едва ли проявляла интерес к нам; я потерял ее расположение сразу же, как только начал ухаживать за ее дочерью.

Однако однажды, когда я увидел ее в одиночестве в холле отеля, я остановился и предложил ей выпить чашечку кофе.

— Как вам угодно, — ответила она довольно холодно.

Когда мы пришли в кондитерскую, миссис Хойет отказалась от кофе и предпочла портвейн. Под влиянием алкоголя она стала, нельзя сказать, чтобы более дружелюбной, но, во всяком случае, более разговорчивой.

Мы рассказывали друг другу о Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, о жизни в Вашингтоне и Бостоне, который, как я признался ей, был моим любимым городом.

Мои слова, вполне искренние, казалось, несколько смягчили ее.

— Я родилась в Бостоне, — призналась она.

Когда несколькими минутами позднее я уходил, проводив ее до дверей ее небольшого дома, она посмотрела мне прямо в глаза и произнесла довольно таинственную фразу, значение которой я осознал гораздо позже:

— Мой дорогой мальчик, не поддавайтесь всяким прихотям Элис; не уступайте ей никогда.

— Мне показалось, она намеренно подчеркнула слово «всяким», как будто хотела, чтобы я почувствовал и понял угрожающую мне опасность.

Примерно через месяц Элис и я снова оказались в антикварном магазине «Кристобальд Бразерс» и, чтобы убить время, обследовали его весь.

В одной из витрин, которая была освещена несколько хуже остальных и ускользнула от нашего внимания раньше, мы увидели несколько ухмыляющихся масок из Китая и Японии и идолов полинезийского происхождения. Они лежали вокруг очень странного предмета, который я вам должен описать. Вы знаете, что такое «тсантса»? Я ответил, что знаю.

— В таком случае, это некоторым образом сократит мое повествование, — сказал мистер Ф. — Во всяком случае, я должен отметить, что та тсантса была выставлена на продажу не совсем в обычном виде.

На гипсовой основе был закреплен стеклянный стержень, на него надета крошечная человеческая головка величиной не больше апельсина.

То место, где стержень вонзался в шею, было скрыто украшением из перьев колибри, наличие которого, вместо того, чтобы смягчать суровый вид этого трофея, только усиливало его. Длинные волосы, достигающие гипсовой основы, касались ее кончиками прядей. При малейшем колебании воздуха они оживляли таким образом эту жутковатого вида маленькую фигурку. Стеклянный стержень, без сомнения, опирался на свод черепа в самом центре скальпа, так что голова тоже слегка покачивалась при малейшем дуновении ветерка. И я могу заверить вас, что эта видимость покорности в безжизненном лице производила, мягко говоря, глубокое впечатление. Элис Хойет уставилась на этот слегка покачивающийся предмет, завороженная им, и, не замечая того, что делает, кивала головой, как тсантса. Мне и в самом деле казалось, что она задает вопросы этой мумии и получает удовлетворяющие ее ответы.

— Боже мой! — воскликнула вдруг Элис. — Это первая вещь за всю мою жизнь, которую бы я страстно желала иметь… Если только…

Я не мог не заметить, что моя возлюбленная первый раз за все время нашего знакомства не использовала свою обычную манеру, которая давала ей возможность добиваться исполнения ее желаний окольными путями. Нет, она говорила совершенно открыто. Я также заметил, что с ее стороны было не очень любезно дать мне понять, как мало она ценила те небольшие подарки, которые я ей преподносил до того момента, в сравнении с этим новым сокровищем. Но что меня больше всего потрясло, так это то, что молодая, красивая и очаровательная девушка имела желание обладать такой совершенно отталкивающей вещицей. Я не стал скрывать от нее того, что думаю. Но мои высказывания были встречены без особого понимания.

— Мне не нужен этот сувенир, — ответила Элис, взглянув на меня своими бледными голубыми глазами цвета барвинка, подобных которым я не видел больше никогда, разве что у очень маленьких детей. — Нет, я хочу не этот сувенир. Тот, что мне нужен, будет несколько иным. Мы поговорим с тобой об этом в другой раз, когда ты будешь в ином расположении духа.

И мы молча вышли из магазина. Это молчание обеспокоило меня, как будто нас ожидала какая-то опасность.

С тех пор Элис очень изменилась, по крайней мере, по отношению ко мне.

Она всегда была дружелюбна — нет, пожалуй, это слишком но она никогда не была столь желанна, как тогда. Однако больше не могло идти и речи о любезностях в большом и малом, которые она мне до сих пор оказывала, хотя и очень скупо.

Правда, мы часто гуляли и обедали вместе, но все наши встречи — как бы это поточнее выразить? — были платоническими. Настолько платоническими — и я так переживал, — что впоследствии нервы мои совсем расшатались, так как, наверное, легче пережить отсутствие знаков внимания, благосклонности, чем потерять их, когда ты к ним начинаешь привыкать.

(«Теперь понятно, — подумал я, — вот что стало причиной беды: подавление либидо, полового влечения, с неизбежными последствиями. Как бы Фрейду понравилась вся эта история!»)

Больше мы уже не флиртовали, не целовались. Тем не менее, Элис часто останавливала на мне взгляд своих ясных глаз, слегка улыбалась, как будто хотела сказать: «Ты хочешь меня поцеловать?»

Я решил поговорить с ней.

— Да ты болен, дружок, — ответила она. — Это из-за тебя все так изменилось. Я тут ни при чем. Я такая же, как всегда.

Но даже при этих словах она положила руку мне на грудь и очень осторожно, но твердо остановила меня, когда я попытался приблизиться к ней. Этот жест противоречил ее одобряющим словам. Я был достаточно скромен и не мог не открыться перед ее матерью.

Должно быть, я сделал нечто — сам не знаю, что именно, что вызвало недовольство Элис. Она, по видимости, не избегала меня, но впечатление такое, будто нас разделила стеклянная перегородка — ощутимая, хотя и совершенно невидимая.

Миссис Хойет взирала на меня с выражением, в котором не было и тени удивления, хотя взгляд ее приобрел оттенок печали.

— Возможно, это даже лучше для вас, — сказала она в конце концов. — Элис капризна.

И ушла. Неожиданно мне показалось, что поведение мое ужасно. Я никогда — нет, ни разу — не обсуждал планы на будущее с моей прекрасной подругой. Это был непростительный эгоизм, как будто наши ухаживания должны были продолжаться до бесконечности. Невольно я считал, что она любит меня так же, как я — ее. Мне и в голову не пришло найти, так сказать, более ординарный выход из затруднения, к которому привели наши непринужденные отношения.

Я был на неверном пути, пора было свернуть с него и загладить свою вину, как того и требовала моя честь.

В следующий раз, когда мы встретились с Элис, я сказал, что понял, как я был неправ, и что должен извиниться перед ней. Я просил ее, если она даст согласие, стать моей женой.

— Вы нездоровы, — ответила она во второй раз. — Разве вы не счастливы от того, что свободны, что вас не связывают брачные узы? Что касается меня, мне бы не хотелось быть этим скованной. Ничто так не дорого, как свобода.

Итак, значит, я ошибался. Элис не затаила на меня обиду из-за наших отношений. Но это, однако, может скомпрометировать ее.

Правильно я поступил или нет, но я сообщил о нашем разговоре миссис Хойет, постольку поскольку в глубине души мне хотелось слегка реабилитировать себя в ее глазах и не выглядеть бессовестным обольстителем.

— Я была бы счастлива видеть вас своим зятем, — ответила она со спокойствием, которое никогда ее не покидало, — хотя… вы и игнорировали меня.

Затем, переходя на серьезный тон, она добавила.

— Вы зря тратите время. Моя дочь не любит мужчин. Нет, нет, — сказала она, поднимая руку, словно бы рассеивая тень подозрения. — Нет, я не хочу сказать, совсем. Но она любит только вещи.

Здесь миссис Хойет опять подчеркнула слово «вещи». Она произнесла его с таким пафосом, как ораторы произносят слова Честь, Свобода, Долг.