Рязанов привстал, протянул руку, что означало: он благословляет Вадима Николаевича.

Веру Михайловну уговорили показать сына профессору Крылову. Старики старались вовсю. Даже Зинаида Ильинична по вечерам приезжала. А Марья Михайловна приговаривала: "Да что теряешь-то? Да что плохогото?" Но больше всех наступал Федор Кузьмич. Он не просто уговаривал, он доказывал, взывал к разуму, к логике, к чувству.

- Раз уж приехала, надо обратиться. Ведь не убудет. Не сходишь - потом казниться будешь. А люди говорят о нем хорошее, люди зря не скажут.

- Ладно,-согласилась Вера Михайловна.-В среду поедем. У меня и бумага есть.

- Адресок я достал,-обрадовался Федор Кузьмич. - Езды на троллейбусе всего ничего, полчасика.

Старики думали, что убедили Веру Михайловну своими доводами. А она согласилась совсем по другим причинам. Она чувствовала себя плохо. Была подавлена.

Не знала, как и доедет до дому в таком состоянии.

А главное, не знала, что написать Никите, как его подготовить к их внезапному возвращению. Она же все писала "вот-вот", обнадеживающие письма писала. Ее обнадеживали, и она обнадеживала. "Теперь уж нет ни во что веры,-думала она.-И не будет. Но повременить надо. Что-нибудь соображу".

Дважды она ездила на главпочтамт. Получала письма из дому. Но все не решалась ответить. На третий раз дала уклончивую телеграмму: "Мы живы-здоровы. Подробности письмом".

В среду, как и было задумано, они поехали в клинику. Федор Кузьмич усадил Сережу к окошку и всю дорогу рассказывал ему про город, про улицы, по которым ехали.

А Вера Михайловна сидела сзади и была занята своими невеселыми мыслями.

"Если опять будут класть для показа, для демонстрации-не соглашусь. Зачем его мучить? Он у меня не кролик и не собака... А как узнать? Они ж говорят: посмотрим... Насмотрелись. Все установили... Нечего больше устанавливать. Все человечество ему не поможет".

Ей показалась ненужной эта поездка, и она чуть было не предложила выйти из троллейбуса на первой же остановке.

"Ну чего мы едем? Зачем? Чего мы его на новые мучения везем? Все это один обман и одни иллюзии"^

Она пристально посмотрела на сына. Он вовсе не походил сейчас на мученика. Выглядел лучше, чем всегда, к деду привык и слушал его внимательно, чуть приоткрыв ротишко. Вера Михайловна иной раз поражалась Сереже, его терпению, мужеству и пониманию. Никогда он ни одной слезинки не пролил, ни на кого не пожаловался, не покапризничал, как другие дети. Всегда был таким послушным, таким тихим, что все восхищались им. Он не понимал этих восхищений" и никак на них не реагировал, как не реагировал и на свою болезнь, будто это страшное, заложенное в двух словах "тетрада Фалло", его и не касалось.

Ей стало неловко перед ребенком за свое малодушие. "Хуже не будет. И тяжелее того удара, что уже получила,- не получу".

В приемной она сидела замкнуто-отчужденно, не замечая тех, кто был рядом. Она прижала к себе Сережу и слушала гулкие удары его сердца. Оно учащенно билось под ее рукой.

Молоденькая секретарша взяла у нее письмо-ответ клиники на ее запрос-и скрылась в кабинете.

Вскоре она вернулась и пригласила Веру Михайловну войти. Вера Михайловна заметила настороженный взгляд Сережи. Видимо, его напугал ее отчужденный вид. Она внушила себе: "Я должна держаться". И через силу улыбнулась сыну.

Профессор Крылов не произвел на нее впечатления.

В кресле сидел маленький, невидный человек, в халате, шапочке, лицо клинышком, глаза острые, строгие, без улыбки. Ей невольно вспомнился Горбачевский со своим обаянием, со своей броской воспитанностью, и воспоминание это еще сильнее насторожило ее.

Крылов, как видно, и не старался произвести впечатления, заговорил резковато, не заботясь о приветливости (ей опять вспомнился голос Горбачевского - мягкий, певучий, обволакивающий).

- Слушаю вас. Какие жалобы? - спросил Крылов и краем глаза взглянул на Сережу.

Вера Михайловна уловила, что взгляд его при этом смягчился, и это подбодрило ее, дало силы для разговора.

- Мальчик болен. У него тетрада Фалло. Вот бумаги:

Она протянула целую кипу бумаг. Крылов отложил их в сторону и начал задавать обычные, знакомые, надоевшие ей вопросы. Вера Михайловна отвечала, как нелюбимый урок, лишь бы отвязаться. Профессор будто бы не придал значения ее тону. Он был терпелив и настойчив. Расспрашивал еще и еще, до той поры, пока не добивался нужного ему ответа. Потом он поблагодарил Веру Михайловну и обратился к Сереже:

- В футбол играешь?

- Не.

- А в бабки?

- Нет.

- Ну, тогда пойди сюда,-и профессор впервые улыбнулся. Во рту блеснул золотой зуб.

"У этого зуб блестит, а у того-улыбка", - подумала Вера Михайловна, снова мысленно сравнивая Крылова и Горбачевского. И это сравнение все время напоминало ей о печальном итоге, об обманутых ожиданиях и поддерживало недоброе, воинственное недоверие.

В конце концов она не выдержала и заявила:

- Если для показа студентам, как редкий случай, то я не согласна.

И опять Крылов пропустил ее заявление мимо ушей, продолжая осматривать Сережу.

Вера Михайловна закусила губу и замолчала, стала наблюдать, как проходит осмотр. Что-то на первый взгляд неуловимое отличало Крылова от других врачей.

Пожалуй, решительность, уверенность и осторожность.

Она заметила, что будто бы он и не щадит мальчика, поворачивает круто, прикасается вроде бы сильно, но Сережа молчит, не проявляет недовольства, не морщится. Значит, прикосновения не болезненны, не неприятны.

Они мягкие и эластичные. Человек знает, что и как делать, чтобы выходило терпимо.

- Сколько же тебе лет? - закончив осмотр, спросил профессор Сережу.

- Пять с четвертью.

- Ух ты.

- Да кто же тебе сказал так? - вмешалась Вера Михайловна, пораженная ответом сына не меньше, чем профессор.

- А дяденька Блинов.

- Это в клинике, - вырвалось у Веры Михайловны.

- В какой?

- Да мы ж к вам от Горбачевского.

В этот момент открылась дверь и появился Алексей Тимофеевич.

- Ой, здравствуйте! - невольно воскликнула Вера Михайловна.

Алексей Тимофеевич на какое-то мгновение не то растерялся, не то смутился, но затем взял себя в руки, слегка поклонился Вере Михайловне и деловито заговорил с Крыловым..Он что-то медицинское спросил, Крылов что-то ответил, и Алексей Тимофеевич ушел.

- Так, значит, от Горбачевского?-спросил профессор.

- Вот Алексей Тимофеевич как раз и устраивал.

Спасибо ему, Да только зря все..,

- Не первый раз. Не первый, - произнес Крылов резким тоном, точно сам для себя свои мысли высказал.-Ну что же, лечить будем.

Слова его озадачили Веру Михайловну. Если бы он сказал обычное "посмотрим", она бы возразила. Она уже приготовилась к возражению. Но он произнес "лечить будем", и это остановило ее.

"Но лечить - это еще не означает операцию", - подумала она, хотя возражать было уже поздно.

Крылов протянул ей бумагу с личной печатью, со штампом. Там резолюция: "положить" и приписка: "по жизненным показаниям".

Вера Михайловна вспомнила волынку с оформлением в клинике Горбачевского и удивилась: "А как он узнал об этом? Узнал и упреждает!"

Она кивнула. Она согласилась. Она не то чтобы вновь поверила, нет, веры в ней сейчас не было ни на капельку, но она увидела в словах профессора хоть какой-то выход, точнее, хоть какую-то возможность оттянуть поездку домой. Обратно в Выселки Вера Михайловна не могла еще ехать. Никак пе могла.

Крылов встал, подошел к ней и положил руку на плечо:

- Лечить будем.

Он довел их до двери, взлохматил на прощанье Сереже волосы и обратился к секретарше:

- Леночка, Алексея Тимофеевича ко мне.

Класть решили сегодня же, сейчас же. Федор Кузьмич настоял.

- Раз уж приехали- не раздумывай. Мало ли чего.