Все это, конечно, перепевы литургического "смертию смерть поправ", куда, как отголосок новых, материалистических суеверий, входит и неясная, молчаливо подразумеваемая надежда на временный, преходящий, чуть ли не сезонный характер ленинской смерти. Это скорее магический зимний сон (и Ленина сперва замораживают), насланный мстительной буржуазной Судьбой или тождественной ей Природой, пока еще не покоренной большевиками, – отсюда и сама идея "усыпальницы", научного хрустального гроба (35) (которая породила в народе жутковатые рассказы о замогильных блужданиях Лени¬на, по аналогии с бодрствующими "заложивши покойниками" (36)). Быть может, в нем теплится какая-то тайная жизнь?
Но и сквозь веки и мертвый взор
Все тем же полон огнем. – Г. Шенгели. "Капитан (На смерть Ленина)".
Недаром ленинский труп с годами все хорошеет. 1924: "Общий вид значительно улучшился по сравнению с тем, что наблюдалось перед бальзамировкой, и приближается в значительной мере к виду недавно умерших". 1942: "Совершенно необыкновенно точно посвежевшее лицо". Еще немного, и он приподнимется из гроба: "Какая замечательная подвижность в плечевом и локтевом суставах!" (37) Н. Тумаркина объясняет затею с ленинской мумификацией и созданием мавзолея, среди прочего, четырьмя факторами: это открытие гробницы Тутанхамона, состоявшееся за 15 месяцев до того; русская православная традиция, считавшая сохранность останков свидетельством святости; влияние, оказанное на большевистскую интеллигенцию философией Федорова с ее идеей телесного воскресения, и, наконец, богостроительство, один из ведущих приверженцев которого, Леонид Красин, руководил бальзамированием (38). Возможно, наибольший символический заряд несет в этом перечне аналогия с Тутанхамоном. Последующий переход от временного, деревянного к каменному мавзолею в конце 1920-х гг. заново пробудил древние магические токи в душах самых разнообразных адептов.
В 1927 г. группа крайне левых сионистов-"халуцим" (первопроходцы, пионеры), членов сельскохозяйственной коммуны "Юный труженик", перебирается с Украины в Москву, чтобы добиться там разрешения на репатриацию в Палестину. Довольно долго им приходится скрываться в столице от ГПУ. Один из них спустя много лет вспоминал:
"Мы объявили себя просто рабочими, выходцами с Украины. Перепробовав много работ, мы наконец обосновались в "Москвострое", где приобрели известность как отличные каменщики. Нашей главной работой было строительство мавзолея Ленина. Стройку посещали всякие шишки – Сталин, Молотов, Енукидзе. В то время в России было только тринадцать советских песпублик, и каждая прислала камень, чтобы заложить его в фундамент мавзолея. На каждом из этих камней наши парни-халуцим высекли свои имена" (39).
С числом республик тут, видимо, произошла какая-то путаница (не знаю, включены ли сюда и "автономные") – но суть дела, безусловно, предопределена библейскими ассоциациями, владевшими глубинной памятью строителей. Если верить этому рассказу (40), они произвели как раз то, что, согласно книге Исхода, на пути в Землю Обетованную их предкам предписывалось соделать с камнями на одеянии перво¬священника Аарона, брата Моисеева:
"Камней было по числу имен сынов Израилевых: двенадцать было их, по числу имен их, и на каждом из них вырезано было, как на печати, по одному имени, для двенадцати колен" (Исх. 39: 14) (41).
Стоит напомнить о двенадцати камнях – по числу колен Израилевых, – собранных в "памятник" после вторжения ев¬реев в Ханаан (Нав. 4: 2-9). Готовясь к новому Исходу, сио¬нистские леваки-атеисты жаждали заодно приобщиться к международному пролетарскому шествию во всемирную Землю Обетованную грядущего социализма, частицей которой виделась им и будущая еврейская Палестина. Кроме того, их отношение к ленинскому склепу, видимо, психологически было как-то сопряжено и с хасидским почитанием цаддиков: ведь коммуна находилась возле Меджибожа, родины хасидизма; скорее всего, они и сами были выходцами из хасидских семей.
Но разве не библейские модели управляли и воображением главного партийного виршеплета, Демьяна Бедного? Фаворский свет струится из мавзолея:
Печаль моя, тебя ли утаю?
Молчанием тебя я выдам …
Пронесся стон: "Ильич, наш вождь, угас!..
Кто ж поведет дорогой верной нас?
Откуда ждать нам новых откровений!"
И потекли лавиной в тот же час
В наш строй ряды железных поколений.
Нет Ленина, но жив рабочий класс,
И в нем живет вождя бессмертный гений.
Вот мавзолей. И траурный убор.
Здесь будем мы трубить военный сбор,
Здесь наш алтарь и наш ковчег завета. – "Новым коммунистам (Ленинскому набору)" (42).
И конечно же, в потусторонней лениниане мощно развертывается обычная аграрная символика революции -мотив гибнущего и прорастающего зерна:
Вождь угнетенных спит в земле,
В глубоком трауре народы.
Но, опочив в могильной мгле,
Он шлет живым живые всходы.
Пусть отняла его у нас
Непрошенная злая гостья,
Нам ведомо, что каждый час
Рождает новые колосья.
Придет пора всемирных жатв,
Начало Третьего Завета -
И под серпами задрожат
Колосья Золотого Лета. -
Дм. Семеновский. "Памяти вождя" (43).
Есть какая-то потаенная символика в том, что, когда в 1941 г. по сталинскому распоряжению труп Ленина был переправлен в Тюмень, его поместили на хранение в здание сельскохозяйственного техникума (44).
С фатальной неизбежностью разбухает и универсально-революционная мифологема живительного кровавого посева, которая в других случаях мотивировалась ранением и болезнью Ленина. Как и следовало ожидать, его образ порой стилизуется под Страсти Христовы, но пасхальная символика добровольной искупительной жертвы, евхаристии и метафорической "крови", питающей христиан, бесконечно архаизо-вана – над ленинской мумией клубятся испарения египетских, аккадских и западносемитских сюжетов о расчлененном бо¬жестве, мифы о Медузе, об Аттисе и оскопленном Уране, из крови которого вырастают эринии и гиганты. Далеко не самый хищный из коммунистов, скорее даже сравнительно добродушный Каменев с наслаждением плещется в этой безбреж¬ной "крови", которую он успевает пятикратно упомянуть на протяжении одной фразы:
"Здесь у нас, в Москве, по улицам ее, от Серпуховки и до дверей его кабинета идет кровавый след, след его живой крови, и эта кровь, живая кровь, связывающая его кабинет с рабочей Москвой, с рабочими окраинами, она вошла в то море крови, которым оплачивает рабочий класс свое освобождение".
Заодно он находчиво использует подвернувшуюся возможность символически-благолепно истолковать тот конфузный медицинский факт, что, как показало вскрытие, мозги Ленина высохли и обызвестились:
"Но не только кровь свою влил Владимир Ильич в это море крови, которого, как искупительной жертвы, требует капиталистический мир от борющегося пролетариата.
Он отдал этой связи свой мозг.., И они [врачи, проводившие вскрытие] сказали нам сухими словами протокола, что этот мозг слишком много работал, что наш вождь погиб потому, что не только кровь свою отдал по каплям, но и мозг свой разбросал с неслыханной щедростью, без всякой экономии, разбросал семена его, как крупицы, по всем концам мира, чтобы эти капли крови и мозга Владимира Ильича взошли потом батальонами, полками, дивизиями, ар¬миями борющегося за свое освобождение человечества" (45).
Живописуя этот урожай Медузы или воинство Кадма, выросшее из разбросанных зубов дракона, автор, очевидно, не задумывался над тем, что роковым итогом столь необузданной щедрости должна была бы стать полная безмозглость Владимира Ильича, несколько компрометирующая его дело (46).
Быть может, какой-нибудь юдофоб, нахлебавшийся Розанова, радостно сочтет каменевский пассаж за проявление именно "западносемитского" духа – и напрасно, ибо вампири-ческую евхаристию он нашел бы не только у крещеного по¬луеврея Каменева (Розенфельда), но и у большевика с безукоризненно православной фамилией – Преображенский. Сквозь его погребальную риторику проступает допотопный обычай – пожирание состарившегося вождя благодарным племенем:
