Послышалось резкое шипение поврежденной пневматики. Алекс по достоинству оценил самоотверженность и преданность шерстяного друга и попытался улыбнуться псу разбитыми губами.

– Только… – прохрипел он. – Только… бесполезно…

А когда получил очередной, сильнейший удар в висок, все-таки потерял сознание. И поэтому не почувствовал, как упал на землю, и не увидел, как сначала застыли разведенные для замаха манипуляторы, а потом они разом обвисли вдоль туловища робота, словно лапы мертвого жука.

– Гордон… Я думаю, что вы пойдете под трибунал. Я приказал вам нейтрализовать пса – вы не справились. Приказал докладывать о его перемещениях – он налетел на меня, как будто с неба свалился!

– Командор… Эти киберы очень неповоротливы… И поле обзора…

– К черту поле обзора! Хорошо, что я успел вышибить из диверсанта дух – он никуда не денется. Молите бога, чтобы этот человек был жив! И быстро готовьте еще одного робота!

– Шестирукого?

– Нет, черт возьми, только не Шестирукого! Найдите мне что-то менее уязвимое и с оружием. Я сначала должен пристрелить четвероногую гадину.

– Есть, командор!

– И поторапливайтесь!

Командор Пирс отсутствовал на родной планете тридцать лет – срок, достаточный для того, чтобы напрочь забыть некоторые простые вещи. Он запамятовал – а скорее всего просто не знал и не думал об этом, – что на Земле действует непреложный закон: каждое дело имеет успех только в определенных для него свыше временных рамках. За эти волшебные часы, дни, недели, а возможно – зависит от масштаба свершений, – годы и столетия дело должно быть сделано. Количество попыток, направленных на успешное производство работ, не ограничивается. Но горе тому, кто исчерпал временной лимит и не сделал дело. В одну роковую минуту оно разваливается. Оно распадается на составные части, недостроенное здание рушится, и крепкие стены обоснованных расчетов и планов превращаются в кучи битого кирпича, растрескавшегося бетона и ржавого металла. Стремительный поток дней размывает жалкие остатки дела и навсегда уносит их прочь, оставляя строителям только память о неудавшемся предприятии…

Время, выделенное Пирсу для захвата Алекса Нормана, истекло. Лейтенант Гордон выскочил за дверь, чтобы приготовить к операции следующую машину, но его действия уже ничего не решали. Закон запрета на успех вступил в свои права.

Алекс открыл глаза, и первое, что он увидел, – улыбающуюся морду пса. Тот сидел возле человека и, радостно повизгивая, бил хвостом по земле. Алекс резко приподнялся на локтях – движение отозвалось в голове режущей болью – и сквозь узкие щелочки заплывших глаз посмотрел в сторону роботов. К его великому удивлению, машины стояли неподвижно, и их пневмотрубки под головами представляли собой рваные мочала.

– Так это ты… – просипел Алекс и взял лапу пса в свою руку. – Спасибо, друг. Никогда бы не подумал…

Он хотел было сказать псу что-то еще – доброе и благодарное, а потом как следует изучить, ощупать свое изуродованное лицо и голову, но… "Больше я не буду тянуть с этим делом, – сказал он себе, – хватит. То снайперы, то наркотики, то избиение… Очень плотный график. Так они никогда не дадут мне добраться до Микки".

Алекс ободряюще подмигнул псу и распахнул куртку комбинезона. Он собрался было сначала запретить одновременное воспроизведение всей библиотеки голограмм и оставить только резонансную сцену с горящим небоскребом,

Фредди и Модификатором. Но немного подумал и отказался от замысла. Если он уберет миражи, то снайперы, которые сидят наготове, обнаружат его и снова повторят свои фокусы. "Нет, – сказал он себе. – Пусть сначала вокруг станет тихо, как в спальне. Тогда я и выключу воспроизведение архива. И пойду к звездолету".

– Слышишь, песик, – обратился он к своему спасителю. – Я сейчас сделаю одну вещь, так ты не пугайся, для тебя это безопасно.

Он болезненно пощурился на панель управления генератора и увеличил масштаб изображения в четыре раза.

Пес не сводил глаз со своего очнувшегося разумного приятеля и весь прямо-таки светился от радости. Приятель снова вернулся к жизни и был, судя по всему, в полном порядке. А псу сейчас ничего больше и не требовалось. Когда человек потрогал его за лапу, пес чуть было не прослезился от умиления.

Он давненько заметил за собой эту странную особенность – радоваться за людей, тянуться к ним и жить их заботами. Его бродячая философская натура противилась подобному обеднению жизненного кредо и ограничению свободы. Но пес не позволял ей взять верх над своим душевным отношением к людям. Он чувствовал, что через эту особенность он приближается к пониманию великих ценностей собачьей жизни. Недаром, говорил он себе, преданность человеку присуща почти всем собакам – за исключением некоторых четвероногих отморозков, конечно. Когда тебя сажают на цепь – одно дело, здесь решает закон бродячей свободы. Но когда сердце твое тянется к человеку – дело совсем другое, деликатнейшего свойства процесс…

Пес чувствовал себя прекрасно. Он был горд победой над механическими чудовищами, спокоен за человека и кушать пока еще не хотел. Поэтому он воспринял как должное то, что его теперь окружала не городская свалка, а красивейший морской пейзаж. Он и человек снова оказались на живописном необитаемом островке посреди водных просторов.

Правда, просторы эти были не так просторны и пустынны, как хотелось бы. Совсем близко от острова из воды торчали небоскребы, города, еще ближе, прямо под стенами зданий, в морскую гладь врезались башни крепостей, ограды могил, горные отроги. В воду входили воины и чудовища, неведомые гигантские насекомые падали с неба и скрывались в голубых глубинах.

Все это уже не могло шокировать пса, а тем более ухудшить его настроение. Он знал, что раз приятель на ногах, то скоро все вокруг приведет в порядок и вернет на место исчезнувший понятный мир. Он смотрел на человека, который что-то ласково говорил ему, и улыбался во всю морду. Приятель склонил голову и ткнул пальцем в белую коробку на груди.

Глаза у пса вылезли на лоб. Только что он еще спокойно мог мириться с тем, что в ненастоящем мире все здорово перепутано и пересекается друг с другом. Но теперь…

Песок под ногами, казалось, ожил, заколебался и стал расползаться в разные стороны. Песчинки увеличились и отделились друг от друга, пес теперь будто бы стоял на рассыпанной по земле пшенной каше. Береговая полоса растягивалась и стремительно налезала на морские волны. Растущий во все стороны остров оттеснял водную гладь к городу, стенам крепостей и горным отрогам

Пес испуганно озирался. Стволы пальм у него за спиной разбухли и стали похожи на башни. И одновременно выросли. Они теперь имели высоту небоскреба и раскинули над псом и человеком гигантские зеленые шатры. Все это было бы терпимо, если бы соседние картины не изменились. Но дома и далекие герои других сцен ответили на чудачества острова аналогичным преображением. Город за морем стал гигантским и закрыл собой солнце. Верхние этажи городских построек скрылись в облаках. На пса надвинулись каменные громады средневековых стен, огромная гора протянула свое подножие к островной полосе прибоя. Из пещеры в этой наглой горе выполз на четвереньках великан с единственным глазом, злобно зыркнул им на пса, поднялся и подпер горбатой спиной небо Пес зарычал и попятился, но уже смотрел, как заскакали по волнам лошади, размерами напоминающие слонов. И как сквозь тупую морду одноглазого чудовища к острову прорвался рой огромных пчел, и каждая из них имела не жало – шило…

Пес еще долго стоял бы и переваривал сменяющиеся картины увеличенного мира. Но призывный свист человека помог ему справиться с оторопью. Он тряхнул головой, замахал хвостом и бросился к приятелю. "Ну его, этот мир, – думал пес, – я не буду глядеть по сторонам, я буду смотреть в глаза человеку, так вернее". Он сел рядом с приятелем на песок-кашу, тот положил ему руку на спину и сел рядом. Пес затих и прикрыл от удовольствия глаза. А когда услышал, как человек щелкает клавишами своей коробки, и сонно приподнял веки, то увидел, как бледнеют и растворяются миражи. И сквозь них проступают неискаженные, натуральные, знакомые контуры родного города, леса и той вонючей штуковины, появление которой так взбудоражило людей.