Поднимая вверх идеальной формы подбородок и глубоко затягиваясь сигаретой, она слушала звон стекол в своем кабинете и шлепала печатью комбината по стене. Двадцать, тридцать, сорок… За каждый из этих оттисков любой из коммивояжеров отдал бы многое, если не все. А печать сочно липла к краске, и с треском отлипала от не имеющей юридической силы поверхности. Этот документ не был нужен никому. Даже им. Широко размахнувшись, она швырнула печать в разбитое окно. Тем, кто так рьяно требовал ее возвращения.

Комбинат отныне принадлежал ей и Артуру.

– Милый, ты любишь меня?

– Я люблю.

– Так же сильно, как в нашу первую встречу?

– Так же сильно.

– Тогда приезжай прямо сейчас.

Окруженный десятком милиционеров и двумя десятками роготрясов в кожаных куртках, он поднялся на третий этаж комбината и запер за собой дверь.

– Иди ко мне…

Скинув пальто, костюм и отстегнув юбку, она запрыгнула на него, вдавив шпильки в его поясницу.

Артур задыхался от страсти, и в голове его трансформаторным гулом стояла заряженная кровь.

Ей было больно лечь на кусок стекла, вылетевший из рамы, и она дотянулась, чтобы смахнуть его со стола.

– Возьми меня так же, как и там…

Одежда… Зимой всегда трудно одеваться, но еще невыносимо труднее раздеваться. Руки его дрожали, он был уже не в силах владеть собой. С трудом сдерживая уже бьющуюся в конвульсиях плоть, он рванул на ней колготки вместе с трусиками. От этой нежданной животной страсти она закричала, и свет померк в ее глазах. Она царапала ногтями затертую локтями социалистических технократов столешницу, она кричала что-то непонятное им обоим, она требовала насилия, и Артур, чувствуя, что вот-вот сломается, старался отдалить блаженство финала как мог.

Идеально сложенные природой ноги Риты дрожали, невольно били его по спине, сдирая в кровь кожу, она была прекрасна в этом животном, немного отвратительном возбуждении.

Они были вместе. Как всегда – вместе. И они любили друг друга так же страстно, как в ту ночь в убогой комнатке в Марьине. За все девять лет жизни они разлучались всего лишь дважды, и оба раза в один год. Летом 1992-го Рита сутки провела на шикарном девичнике, устроенном по случаю выхода замуж дочери директора комбината, и, спустя три месяца, ей пришлось уехать хоронить обнинскую тетушку. И более не было дня, чтобы они не были вместе.

…Прорвавшаяся плотина освободила поток, который унес их обоих куда-то далеко. Дальше, чем они рассчитывали. Приходя в себя и отстраняясь, они все равно были безумнее и ближе на этой планете, чем кто-либо.

– И ты будешь любить меня всегда?

– Всегда…

Как жалко выглядят истины, когда высказываешь их вслух. Но это была истина.

– Ты не должен уходить из банка. С комбинатом я справлюсь без мужчины. Ты ведь никогда не любил возиться с тряпками?

Привычка переходить от слов к делу появилась как-то сама собой. Тогда, в Марьине, они заперли дверь их квартиры на ключ и, не спеша, разогревая кровь, направились к метро. «Я хочу заняться с тобой любовью», – звучало в голове Артура. Они спустились на «Братиславскую» и, не слушая работницу, крикнувшую, чтобы они поторапливались, в половине двенадцатого ночи вошли в пустой вагон.

Она вцепилась зубами в его губы, ухватилась руками за поручень и в этой новой для себя позе застонала от изнеможения. Поднимая и спуская ее скромные одежды, Артур прижался к ней, и две минуты, целых две минуты, они провели под землей, как на небе. Едва успев разъединиться и привести себя в порядок, они улыбками встретили женщину, вошедшую в вагон. Им было хорошо и легко, ничто не существовало вокруг, лишь он и она стояли в центре вселенной, а вокруг происходили незначительные события. Они еще кипели от вожделения тем непрекращающимся желанием непрерывного секса, так понятного в двадцать с небольшим, когда на пороге их квартиры встретились с сухоньким, похожим на выпускника политехнического вуза и одновременно на истощенного онанизмом нелюбимого женщинами мерзавца, мужчиной.

– Вы или отдадите мне одну из комнат, или я превращу вашу жизнь в ад, – сказал он, не вынимая рук из карманов.

Показывать средний палец руки в то время было еще не принято, более того, вряд ли кто понял бы в то время такой жест, и поэтому Рита, хищно прищурившись, расхохоталась.

Взбесившись от того, что «нет» ему сказала девчонка, а не мужик, незнакомец выдернул из кармана длинный нож с тонким, отточенным до остроты бритвы лезвием, и прижал Артура к стене.

– Суки! – закричал брошенный на произвол судьбы наследник. – Твари хитрожопые!.. Вы думаете, я просто так отдам вам вот это?! – И, выхватив из кармана какую-то бумагу, он швырнул ее на бетонный пол.

Не сводя глаза с лезвия, из-под которого уже сочилась кровь, Рита подняла бумажку и увидела написанное на ней слово: «Завещание».

– Вы отдадите мне!.. Отдадите!

Ему можно было верить: рука наследника не дрожала, а весь вид его указывал на то, что все надежды его, все помыслы о будущем и само будущее этого человека зависели только от комнатушки или набора фамильного столового серебра, отписанного ему полюбившей Риту Клавдией Оттовной… Что-то указанное в жалкой, измятой грязными руками и замоченной слезами бумажке – книги из библиотеки, расстроенное пианино или два квадратных метра в двухсотметровой квартире старухи могло превратить омерзительного, жалкого человека в нужную себе и его близким личность.

Артуру давно хотелось сглотнуть набежавшую слюну, но он не рисковал этого делать, чтобы не срезать кадык о нож. И поэтому слюни потекли из уголков его рта, когда он заговорил спокойно и равнодушно:

– Жизнь моя стоит копейку. Если тебе она нужна – забери. Но ты не получишь ничего.

Слюна капнула на лезвие, но не зашипела. В глазах несостоявшегося наследника стояли слезы.

– Дайте хоть что-нибудь… Мне нужно лечиться…

Артур забрал у него нож и вернул рукояткой вперед.

– Мне кажется, самым лучшим исходом для нас всех будет ваш уход.

– А как же…

– Это исключено.

Артур вошел в свою квартиру, слыша, как в нем подрагивает струнка только что состоявшегося секса с Ритой. И звуку этому, как ему казалось, ничто не может помешать.

– Я едва… я почти умерла от страха, – прошептала Рита и повисла у него на плече, ухватив зубами край воротника его рубашки. Потом, убрав с лица упавшую прядь, почти неслышно сказала: – До вступления в право на наследство осталось шесть месяцев… Я хочу, чтобы ты поклялся мне кое в чем…

Он усадил ее на стул и уткнулся лбом в ее лоб.

– Что я должен пообещать?

– В следующий раз ты отдашь то, что у тебя попросят при таких обстоятельствах.

– Ты же знаешь, что я никогда этого не сделаю. Зачем заставлять меня давать обещания, которые я непременно нарушу?

– Ты отдашь… Отдашь! Ты отдашь!! – безумным голосом закричала Рита, хлеща его по лицу и размазывая по своему слезы – свои, и кровь – прихваченную с лица Артура. – Ты никогда больше так не сделаешь!..

Он схватил ее в охапку и понес в пахнущую тиной ванную. Он лил на нее воду до тех пор, пока не прекратилась истерика.

– Я дам тебе другое обещание. Клянусь, что буду любить тебя так же нежно, как сейчас, всю жизнь.

Как жалко выглядят истины, когда звучат вслух. Но это была истина.

Склонившись, он взял в руки ее мокрую, до бедра освобожденную от полы юбки ногу и прижался губами к стопе…

Сейчас, вспоминая его шепот, она сквозь слезы смотрела на улицу, грязную улицу, усыпанную битыми бутылками, палками и трепещущими на ветру и под ударами транспарантами с пошлыми оскорблениями. Она стояла над всем этим и вспоминала Бернса, читаемого ей Артуром. Она снова подумала о том, как он любит ее и как она его любит. И она заплакала, улыбнувшись.