Ольга зашипела, как сало на сковороде, и со страшной силой ринулась в кухню, а я поплелся за ней. Я все обдумывал, что же делать, но как посмотрел на мамин знаменитый салат и на домашние голубцы, так у меня слюнки и потекли, и я немедленно сообразил, что с утра ничего не ел.
— Накинулся! — ехидно сказала Ольга. — Из жалости к маме, наверное!
Но такими штучками аппетит у меня не отобьешь. Сам я не попросил бы есть, мне вообще не до того было, но раз уж все равно мама Ольгу кормит… Словом, я моментально уплел все, что было на тарелке, мама налила мне кофе и ушла кормить Вовку, и я понял, что это и есть самый подходящий момент для пробы.
Ольга сосредоточенно водила вилкой по тарелке, подбирая последним куском голубца остатки соуса. Наконец она сунула все это в рот и даже слегка вздохнула от удовольствия: наша Олечка умеет чувствовать простые радости жизни, что да, то да. Она сидела так, с полузакрытыми посоловевшими глазами, наслаждаясь пережевыванием, а я, пользуясь случаем, уставился на нее исподлобья, согнувшись над чашкой кофе, чтобы она не заметила, — и начал внушать. Ничего я, конечно, толком не обдумал и не сообразил, а поэтому внушал первое, что пришло в голову: «Сегодня хорошая погода, сегодня очень хорошая погода».
По правде говоря, я не думал, что у меня с Ольгой получится. Уж очень она монолитная какая-то. Однако Ольга вдруг открыла глаза и как-то неуверенно пробормотала:
— Сегодня очень хорошая погода.
— Да уж, — немедленно подхватил я, чувствуя, что меня жаром обдает, — не то что вчерашняя пакость.
Ольга посидела еще, будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно потянулась за кофейником. Я уже понял, что она заметила странность своей фразы, а ведь фраза-то была ничего не значащая. Мне бы на этом и остановиться. Так нет, характер не позволял. Дурацкий, конечно, характер! Я только изменил тактику и начал внушать ей не слова, а эмоции. В первую очередь — страх за маму. Я отчетливо вспомнил, как выглядит мама во время сердечных приступов, и начал внушать это Ольге: мама в постели, бледная, губы синие, дыхание неровное, трудное… и временами не то кашель, не то короткий хрип. Ох, как он меня пугал, этот странный, хрипло клокочущий звук! Он всегда предвещал ухудшение. Ольга этого толком и не видела: первый, самый тяжелый месяц маминой болезни она с Сергеем и Алешкой провела в Сочи, а я не писал им ничего, да и потом она не очень-то часто к нам заглядывала: редакция, Алешка, то да се, а в общем — некогда. Вот я сейчас ей все это и старался изобразить.
Подействовало. Ольга даже позеленела чуточку, и глаза у нее стали испуганные. Ничего, ей это идет, и глаза как-то заметнее становятся, а то очень уж она сытая стала и довольная. Я злорадно улыбнулся, глядя на нее. И вот тут-то Ольга на меня и накинулась.
— Что это за фокусы еще! — крикнула она так, что я даже на табуретке подскочил. — Нашел чем шутить, постыдился бы!
— А я и не шучу вовсе, — угрюмо возразил я, чувствуя себя дурак дураком.
— Ага, ты всерьез меня агитируешь, понятно! — кипятилась Ольга. Фигли-мигли! Кио местного значения! Картинки живые мне представляет, сидит глаза таращит! Я еще сначала засомневалась — в чем дело? А как увидела твою дурацкую улыбочку, все стало ясно!
Действительно, все стало ясно: и улыбочка была дурацкая, и вся затея не лучше. Ольга, какая она ни на есть, но все же мы с ней вместе росли, и она меня знает преотлично, нашел с кем в страшные тайны играть. Да и сама идея…
Ольга орала-орала на меня: мол, какой я несерьезный, и сколько можно мальчишку из себя строить, женился бы лучше, чем всякими глупостями заниматься, и почему это я думаю, что я один маму люблю, а она, Ольга, изверг какой-то, и что я жизни не знаю, и теде и тепе. Я сидел-сидел, собрался уже встать и уйти, но тут Ольга перестала орать и таким тоненьким голоском, совсем как в детстве, спросила:
— Ой, а вообще-то интересно: как ты это делаешь?!
Я поднял голову и увидел, что в дверях, за спиной Ольги, стоит мама. Она, видимо, давно вот так стояла, и слушала, и успела все понять, потому что качала головой и улыбалась как-то грустно и смущенно.
Тут Ольга ахнула — ей бежать надо, перерыв давно кончился, я ей потом должен непременно рассказать, как это делаю; с гипнозом вообще-то здорово получается, она бы ни за что не поверила, если бы ей кто другой рассказал…
Она убежала, а мама устало присела к столу, налила себе остывшего кофе и спросила:
— Что же это с тобой делается, Игорек?
Я почему-то чуть не расплакался: мне и ее стало как-то особенно жалко, и себя самого. Захотелось было рассказать ей все, но я сразу же раздумал: ну зачем? Мало у нее своих забот, еще эту на нее вешать? Успеется. И вообще я говорить не мог: горло перехватывало, глаза щипало. Я сказал, что скоро-скоро зайду и все расскажу, а сейчас мне надо уже идти.
Пошел я пешком, не спеша — домой жутковато было идти, хоть я и понимал, что это свинство по отношению к Барсу: ему там одному еще страшнее небось.
Барс услышал мои шаги, как только я вышел из лифта, бросился к двери и замяукал — обычным своим жалобным, тоненьким голосом: мол, наконец-то ты пришел, я ведь тут один-одинешенек сижу, скорее входи! Пока я открывал дверь, он все стоял и мяукал.
Тут Ксения Павловна выглянула из своей квартиры и поманила меня пальцем. Лицо у нее было встревоженное. «Ну, так и есть!» — уныло подумал я.
— Ваш Барсик, — зашептала она, — сегодня чудной какой-то! Заболел, что ли?
— А что такое? — Я постарался изобразить удивление.
— Да вроде бы и ничего, — неуверенно сказала Ксения Павловна, и у меня немного отлегло от сердца. — Но смотрит он как-то так… И мяукает не по-кошачьему.
— Ну почему, он всегда так мяукает, — вяло возразил я.
— Как сейчас-то? Это да! Но только днем он совсем иначе, ну прямо по-человечески говорит: «Мяу!» Я как услыхала, так и обмерла. А он на меня смотрит и смотрит. У меня аж мурашки по спине… "
Все ясно, — подумал я. — Педагог я никудышный, ничего объяснить коту не сумел. Володя бы на моем месте…»
— Ладно, Ксения Павловна, я посмотрю, что с ним такое. А вообще-то… тут я наконец додумался, — вы очень не удивляйтесь. Я его начал немножко дрессировать… с научной целью! — поспешил добавить я, увидев, что светлые брови Ксении Павловны поползли вверх, а уголки губ — в стороны и вниз и добродушное круглое лицо ее приобрело весьма ехидное выражение.
— Ну, если с научной целью… — неопределенно сказала Ксения Павловна.
Я открыл дверь. Барс с рыдающим воплем кинулся ко мне. Я взял его на руки и обернулся: Ксения Павловна стояла у своей двери и смотрела на нас довольно скептически. Впрочем, Ксения Павловна никогда не принимала меня всерьез.
Барс, как всегда, крепко обнял меня и прижался щекой к щеке. Пожалуй, радовался он чуть больше обычного: дважды поцеловал меня в ухо и протяжно подмяукивал на низких нотах. Но и такое бывало не раз. Держа Барса в руках, я подошел к большому зеркалу, вделанному в дверь комнаты, и внимательно поглядел на нас обоих. Кот как кот, нормальный московский Васька, только большой очень и выхоленный. И я — парень как парень, даже не такой уж большой по нынешним временам: рост — 179, вес — 75, волосы русые, глаза серые, особых примет не имеется. Таких ребят в Москве пруд пруди. Даже не пруд прудить можно, а Москву-реку вполне свободно. Ну ладно, о чем это я? Да, так вот: и я совсем обыкновенный, и кот тоже. Я прожил на свете двадцать шесть лет, кот — пять, оба вполне взрослые, и друг друга отлично знаем, и все время вместе живем, и ничего такого за нами никогда не замечалось. А что же случилось вчера? Что изменилось в окружающем нас мире? Ну, допустим, — это наверняка даже! — кот всегда был такой: то есть понимал куда больше, чем я мог предположить. Но я-то! Уж насчет меня дело ясное: никогда у меня не было способностей гипнотизера!.. Не было? Или я не знал, что они есть? Может, это как в старом анекдоте: «Вы умеете играть на скрипке?» — «Не знаю, никогда не пробовал». Ведь я и вправду никогда не пробовал, просто в голову не приходило.
