В темноте Огородникову показалось, что на диване, возле подушки прыгает нечто, размером с жабу. По потолку проехал свет от проходящего троллейбуса, и он увидел, что это рука Германа подбирается к тумбочке. Он потянулся и поцеловал Славу в колючую щеку. Может быть, тебе священник нужен, Славка? Герман вздрогнул… Да, да… Знаешь, Макс, я и без болезни тянулся к религии, да только лишь боялся переиграть… Это уродство, и я даже рад, что теперь театрику конец. Иди, Огоша, иди! Найди мне священника, может быть, напоследок научит молиться в одиночку…
Огородников прошел через комнату к дверям. Голос Германа догнал его там. Макс, а помнишь?.. Что?.. «Огнями улиц озарюсь»… Нет, ничего, иди… «перегородок тонкоребрость»…
На Чистых прудах дивно падал, быть может, последний в этом году вечерний снег. Советской власти в поле зрения не было. Он очищал снег со стекол машины и вдруг испытал забытое и странное ощущение нормальности. Нормальный московский вечер, нормальный человек счищает снег со своей машины, только что посетил нормально умирающего друга, сел, машина нормально завелась, к светофору нормально подъехала чуточку юзом, постовой нормально указал палочкой на обочину, нормально попросил права, осмотрел со всех сторон машину, вернул права, козырнул – будьте внимательны, подмораживает…
Пока ехал по Мясницкой, охваченный нормальной тоской и горечью, вспоминал что-то из прошлого. Все время возникало что-то самое раннее, самое молодое, хулиганское, ярчайшее – танцы конца пятидесятых, девчонки в туфлях на платформах, расквашенные носы, мы неразлучны – Слава, Андрей, Максим…
Между тем постовой подошел к серой «Волге», дежурившей под аркой «Гастронома». Задание выполнено, иронически козырнул он двум хмырям из «желез». Что же, так и поехал? – прищурился на постового один из хмырей. Постовой пожал плечами. А чего же ему не ехать? У товарища все в порядке. Ну что ж, сержант, и на том спасибо. «Волга» выкатила из своей пещеры. Постовой нехорошо смотрел ей вслед. Трутни, думал он, настоящие трутни.
IV
Два полубрата Огородниковы пришли вдвоем в ресторан «Хрустальный». Огромный зал с четырехгранными колоннами и стеклянной стеной, по которой весь день сползали талые ледяные пласты, а сейчас, под вечер, снова пошли морозные узоры. Все же сквозь стекло отчетливо был виден обелиск «Москва – город-герой», шедевр брежневского бегемотизма.
Ни на что не похоже, сказал Октябрь. Все, что окружает меня сейчас, ни на что не похоже. С первого взгляда еще вспомнишь Лас-Вегас, но со второго взгляда тут же забудешь. Он очень внимательно всмотрелся в подошедшего официанта. Нет, все совершенно другое, не похоже ни на что.
Им удалось занять столик подальше от оркестра, то есть можно было разговаривать. Официант хотел было подсадить к ним «симпатичную пару», но Максим сунул ему бумажку в карман, «забудь об этом», и они остались одни. Ну что, усмехнулся Максим, опять какие-нибудь жуткие новости? Не без этого, сказал Октябрь, снял великолепные очки, потер большим и указательным пальцем усталые веки. Могу тебя поздравить, ты – агент ЦРУ!
Бесшумный выхлоп пустоты. Запасы пустоты в организме, очевидно, неисчерпаемы. Быстро расширилась по всем клеткам и продолжает распирать. Сколько-то времени прошло, прежде чем в максимовские «пустоты» стали проникать октябрьские слова.
…я чувствовал, что там именно к этому клонят… страшно только было признаться самому себе, что чувствую. Вчера на закрытом партсобрании в Союзе фотографов Ванька Фаднюк объявил тебя «крупным резидентом американской разведки», а потом эта вонючка, бывший смершевец Фарпов, альманах «Герой», потребовал применения к тебе законов военного времени… Ты, конечно, понимаешь, от кого эти ублюдки говорили… Руки у Октября дрожали, он смотрел в сторону, где сквозь ресторанную муть видел двух офицеров своего учреждения, самку и самца, наблюдавших за тем, как он выполняет задание. Зверение, братишка, зверем зверским вызверяется озверелая зверюга…
Вдруг что-то пронеслось от входа через танцевальные порядки города-героя. Мчалась Анастасия. Слава богу, вы здесь! Случайно узнала! Капитолина Тимофеевна проговорилась! Вы что это, Октябрь, пугаете Макса? Вас что же, попросили его запугивать?
Да, Настя, подожди! Прилет ее в «хрустальную» конюшню вдруг все стал приводить в порядок. Пустота испарялась через кожу. Ты, Настя, еще не знаешь – я шпион! Меня предлагают расстрелять! Как это я не знаю, прекрасно все знаю, бормотала она, хватая на столе какие-то предметы, словно на ощупь хотела определить их реальность. Подошедший официант, внимательно глядя на нее, расставлял бутылки и закуски. Все уже знают, продолжала она, все хохочут. Мне только что Симка звонила, а ей Володька сказал. Все просто хохочут… Бормотание ее увяло, и странным образом, так, как раньше не замечалось, отвисла нижняя губа. Воцарилось молчание.
Дивное выражение, не правда ли? Царство молчания – гордость великоросса. Нечто подразумевается сродни обелиску с четырьмя гранитными истуканами вокруг. Несколько меньше соответствует этому перлу родной речи атмосфера в «Хрустальном» с ее ревущими и подвизгивающими электрогитарами и с доброй сотней граждан всех весовых категорий, выкаблучивающих «современный танец» в неудержимом стремлении к счастью. Слово, однако, не воробей, а потому именно в царстве молчания мы предлагаем читателю проследить последние в этом романе движения международного обозревателя Агентства печати «Социализм», советского разведчика Октября Петровича Огородникова.
Он встал. Одну руку положил на плечо полубрату, другую на плечо полуневестке. Чуть сжал – прощание. Повернулся и стал пересекать ресторанное пространство по направлению к эстраде. Unbearable, думал он на ходу, и эту мысль отчетливо выражала его спина. Мы смотрим на него от столика, где он только что сидел, и кроме мысли «невыносимо», выраженной на том языке, на котором он в силу своей профессии привык думать, видим, увы, большую плешь. Впрочем, по мере удаления и мысль становится менее отчетливой, и плешь как бы теряется среди параметров головы. Уже без мысли и без плеши он подошел к оркестру, протянул лидеру 25-р-банкнот, что-то заказал, и отправился далее, вниз, и взял в гардеробе пальто и шляпу. Плешь окончательно скрылась под твидовой шляпой ирландского стиля, мысль проявилась в движении руки, влезающей в рукав. Unbearable. Он вышел на Кутузовский проспект. Через несколько минут оркестр стал исполнять его заказ – фокстрот «Гольфстрим».
V
Максим и Настя, покинув «Хрустальный», немедленно решили бежать. Ну, вовсе не с целью спасения огородниковской шкуры, ее не спасешь, а просто из Москвы сбежать на некоторое время, из опостылевшего скопления фотил и «фишек».
Их машина, разумеется, стояла скособоченная на две левых спустивших шины, и это-то как раз и давало шанс к бегству. Не исключено, что «фишки», проткнув две шины сразу, на сегодня сняли наблюдение – далеко, мол, не уедет. А вот как раз и уедем подальше. На Кавказ! В конце концов, могу себе позволить отдых перед расстрелом, в хорошем стиле пошутил Ого.
Остановили такси. Хочешь с ходу заработать сотню? Шофер, разговаривая с Огородниковым, не отрываясь смотрел на Настю. Можно и дешевле, криво усмехнулся он. Огородников вытащил сотенную. В темпе, друг, перемонтировать надо два ската! Шофер тогда поверил, что не шутят, выскочил с энтузиазмом.
Это был молодой московский волчок с вертким задом. Такого рода типчиков подбирают и в оперативку. В багажнике у него оказалось все, что надо, включая и запасные камеры. Он стал быстро шуровать на задах обелиска «Москва – город-герой». Почерневшие сугробы вдоль мостовых еще демонстрировали свое ноздреватое величие, но вся проезжая часть была чиста и даже как бы позванивала под проносящимися стайками машин, звала в дорогу.
Подошел постовой, поинтересовался. А вот товарищу помогаю, непрофессионалу, объяснил шофер. Постовой ничего не сказал, только на стройной дубленочке, то есть на Насте, поиграл глазами. А как вообще-то получилось, что ты сразу на две захромал? – спросил таксист. Да муж, наверное, проткнул, неожиданно для себя сказал Огородников. Мы с ней от ревнивого мужа удираем. От мужа, радостно ахнул паренек. От мужа, от мужа, весело подтвердила стройная дубленочка, от товарища Старого-Грозного! Отлично, сказал таксист, эх, жизнь половая!
