– Ну, теперь ты доволен? Запустил свою аферу на полный ход, а мы должны выкручиваться?
– Ты что, Андрюха? Ты что?
Пораженный какой-то неудержимой враждебностью старого товарища, Максим еще некоторое время бормотал бессвязные «да ты охерел», «что ты несешь», хотя в трубке слышались гудки отбоя.
За окном пронесся мгновенный снежный вихрь. Сильный фонарь с близкой стройки освещал тяжело раскачивающиеся ветки клена. На одной из них висела замерзшая, окостеневшая в какой-то омерзительной форме тряпка. Взгляни, Настя, пробормотал он, кивая на тряпку и пальцем тыкая в нее. Экая кикимора! Да просто простынка сорвалась с верхних балконов, успокаивала она его. Сорвалась и застряла, вздор, чушь, никаких символов.
Полубрат
I
Утром проклятая тряпка оказалась прямо перед глазами, потому что спать свалились прямо в кабинете посреди пустых бутылок и пепельниц с окурками. Засыпанная снегом, она еще больше скукожилась и стала походить на изрядного шакала. Солнце желтком стояло над стройкой, по верху которой двигалась пара ленивых фигур. По свежей кладке уже протянута была какая-то красная гадость.
Бычков навалом, сказала под боком Настя довольно хриплым, чуть ли не проституточным голосом. Начав недавно курить, она этим делом чрезвычайно увлеклась и по ночам и по утрам собирала окурки, «на всякий пожарный», а то вдруг без курева останешься, как тогда жить?
Огородникова это почему-то раздражало, он и сейчас заорал: выброси все немедленно к этой, к той, всю эту, ту, иначе – по жопе!
Зазвонил телефон. Одновременно дернулись четыре ноги. Нет, это невозможно. Поедем в церковь, Настя, простонал Максим, мне очень в церковь хочется. Поедем, конечно, сказала она, давай поедем в Коломенское. Дрыхнешь еще, спросил в трубке ленивый, под стать похмельному утру баритончик. Октябрь?! Январь! Кажись, не «лонг дистанс», прикинул Огородников, автоматику Москва давно обрезала, если бы звонил из-за границы, прежде влезла бы телефонистка. С приездом, Октябрь! Поздравь с отъездом, усмехнулся голос полубрата. Как прикажешь понимать? Объясню при встрече.
Договорились встретиться вечером у «мамульки». Максима неприятно резануло забытое слово. С юношеских лет он называл свою родительницу Капитолину Тимофеевну только лишь «мамой», без всяких «очек», а то и просто «матерью», в то время как развязный и шикарный Октябрь величал всегда мачеху «мамулькой», и той это определенно нравилось. Странным образом Капитолина Тимофеевна всегда старалась держаться с родным сыном в рамках, как она сама это определила, «корректных отношений», а вот с пасынком, что был всего лишь на десять лет ее моложе, была запанибрата и называла его Рюшей, то есть производным от невероятного Октябрюши.
– Максим, я не одобряю твоих планов на каникулы!
– Ну, знаешь ли, мама, я уже взрослый человек!
– Рюша, ну объясни же ему! Ну, Рюша!
– Шатапчик, мамулька, у мужчин свои дела.
– Ну, может быть, ты и прав, Рюшка такой!..
Итак, у мамульки в шесть, сказал Октябрь. Да почему именно… там, кисло спросил Максим, хотя и согласился уже. Ну, ты даешь, хмыкнул Октябрь. Совсем, выходит, забыл «Вишневый Огород»?
Так они когда-то, в счастливые сталинские времена, когда никакими диссидентскими страданиями в семье и не пахло, называли свою огромную шестикомнатную квартиру в сером домине на площади Моссовета, поблизости от теоретической твердыни Всесоюзного института марксизма-ленинизма, где их общий папаша способствовал поступательному ходу истории. Многое помнила историческая площадь, в том числе и прозрачную ночь 1949 года, когда в разгаре борьбы против космополитизма у коня основателя Москвы князя Юрия Долгорукого отпиливали чугунные яйца, чтобы не стала лошадь тридцать лет спустя легкой добычей фотографа-формалиста.
II
К назначенному часу Максим и Настя приехали на площадь и запарковали машину возле ресторана «Арагви». Любопытно, что мать не видела в глаза ни одной из моих жен, припомнил он, кроме Виктории Гурьевны, а с этой уникальной особой они, кажется, дружат и по сей день. Пересекая пешком заснеженную площадь, они увидели, разумеется, и «фишку». Все те же дурацкие приемы – сидят в своей тачке, закрывшись газетами.
В подъезде Огородникову показалось, что он участвует в каком-то старом фильме. Как будто старый фильм, почему-то шепотком сказала Настя. Вот здесь, между колонн, просится портрет Сталина. Почему тут сидит милиционер? Тут всегда сидел милиционер, громко пояснил Огородников, охраняя самых равных среди равных. Сейчас тут самых равных нет, но парочка занюханных министров осталась. Ему показалось, что и милиционер не изменился, все тот же вроде «Михалыч», вот сейчас скажет: неужто Максим?
– Вы к кому, товарищи? – спросил милиционер.
Конечно, «Михалыч» давно уж на пенсии. Мы к Огородниковым, к Капитолине Тимофеевне. Одну минуточку. Мильтон снял трубку, не отрывая от них взгляда, проникнутого доброжелательным гебизмом. Октябрь Петрович, тут к вам двое молодых интересных. Есть! Пожалуйста, товарищи, четвертый этаж.
Октябрь встретил их в дверях. Я вас из окна углядел. С кем это, думаю, наш чувачок хиляет? Мда, не перевелись еще женщины в русских селеньях. Это моя жена Настя. Прекрасно, значит, я могу ее поцеловать? Приятный пожилой господин иностранец, подумала Настя. Он провел их в гостиную и сразу отошел к буфету. Что будете пить? Есть мексиканская текилья с червяком.
На первый взгляд Октябрь Огородников выглядел как американский профессор политических наук с либеральным уклоном. Твидовый пиджак в «селедочную косточку», рубашка «батонсдаун», английские башмаки с дырочным узором, все поношенное, дорогое, удобное и, очевидно, любимое. Затем можно было заметить то, что отличало его от академической среды, – намек на пижонство, плейбойство: выстриженные усики, аккуратный пробор, разделяющий седоватые, как бы молью траченные волосы, перстень с черным камнем, часы из черного металла. В принципе, он так и остался, как был, стилягой 50-х годов, несмотря на столь активную роль в борьбе за торжество «мира и социализма».
Максим, глядя на него, вдруг почувствовал нечто прежнее, сильное теплое чувство безопасности, прочной защиты. Вдруг весь «напряг» и вся «трясучка» улетучились с приездом старшего брата, как будто вернулись те времена, сопровождаемые мелодией «Гольфстрим». Он подошел к брату и обхватил твидовое плечо. В буфете было большое зеркало, они оба в нем отражались. Максим был выше Октября на полголовы. В глубине гостиной видна была тоненькая Настя, она разглядывала фотографии на стене. Зря ты чувиху приволок сегодня, вздохнул Октябрь. Да это жена моя, улыбнулся Максим. В твоих женах уже запутались разведки обеих сверхдержав, сказал Октябрь. Седьмая или восьмая? Он глянул в глубину зеркала. Станочек неплохой. На большой серебряный поднос он поставил бутылку экзотической гадости, вполне реальный червяк на дне, но рядом все же оказались скоч «Чивас Ригал» и шампанское «Мумм». Очередь за орехами, крекерами, льдом. Все в западном стиле, другого и не знаем. Жаль, придется отложить серьезный разговор. «Гольфстрим» улетучился. Максим понял, что встреча с братом идет в ряду не «тех», а «этих» событий. Нечего откладывать, ближе Насти у меня нет никого. Муж и жена – одна сатана.
Настя тем временем стояла у стены, покрытой фотографиями в рамочках красного дерева. Их было множество, и все они касались «этапов большого пути» исторического папаши. Одна ее заворожила. Компания большевиков в хорошей европейской одежде вразброд пересекала трамвайные пути в каком-то немецком городе. Снимок был отличного качества и профессионального мастерства. Чувствовался воздух того дня, складки платья подчеркивали энергичность послеобеденного движения. Один был Ленин, а второй – …а второй был Макс, ее собственный Огоша, молодой сподвижник злокозненного Ульянова. На других снимках историческая личность такого сходства с сыном не обнаруживала, напротив, углубляя историзм, с каждым годом обнаруживала противоположные черты, но в тот момент пересечения трамвайных рельс эмигрантским веселым шагом вся большевистская дружина напоминала «изюмовцев» – может, шнапсу хватанули? – и даже Ильич сощурился котиком, будто на дворе не апрельские тезисы, а просто апрель.
