V

Огородниковская квартира в кооперативе пустовала уже больше двух месяцев, однако первое, что он услышал, переступив порог, был шум льющейся на кухне воды. Неужели не завернул краны два месяца назад? Мысль эта почему-то его ужаснула. Два месяца вода ровно вытекает из крана и ровно уходит в канализацию – что за бессмысленный поток! Все уничтожено! Глухо бухнуло сердце, свалилось в ноги, будто лошадь, рванулось встать и снова бухнулось. Пронзительный свинцовый вкус во рту. Некий мощный насос накачивает внутрь ошеломляющую пустоту. Не пошевелить ни рукой, ни ногой. Кажется, умираю, подумал Ого. Глупо и ужасно то, что вода ни на минуту не остановится, ей-то что! Боже мой, да неужели же и впрямь умираю? В зеркале перед ним было отражение, но ни разглядеть, ни оценить его он не мог, потому что не узнавал себя, хотя и понимал последними усилиями, что не узнает самого себя. Боже, шептала бедная душа последний и неведомый адрес, Боже, Боже…

– Что случилось? – Из кухни словно на горных лыжах вынеслась Анастасия. – Мою посуду, ничего не слышу, вдруг что-то грохается! Ах, это вы, милейший! Пьяный, что ли?

Он сидел на полу, прислонившись спиной к зеркалу, и смотрел на нее. Мощный насос теперь с прежней деловитостью вытягивал пустоту. Тело возвращалось. Свинец растворялся. Дружелюбно бурлил водопад по соседству. Я бы, Настя, умер тут без тебя. Только тогда глаза ее стали в страхе расширяться. Что вы бормочете? Я не слышу ничего! Придуриваетесь или вам в самом деле плохо?

Он попытался встать, но сразу не смог. Презабавнейшее дрожание мышц. Хелло, чувиха, уж не Паркинсонова ли болезнь у твоего партнера по танцам? Макс, милый, у тебя губы шевелятся, а я не слышу ни слова! Вызываю «неотложку»! Пожалуйста, Максик, не умирай! Не нужно «неотложки», дорогая. Мое астральное тело в настоящий момент бодро воссоединяется со своей физической формой. Вот так мы, наконец, перешли на «ты», дура Настя… Ой, я, кажется, тебя теперь слышу. Ты сказал «формой» или «дурой»?.. Тут он встал и ухватился за зеркало. Именно «формой», «дура»! Творительным падежом благородного слова, гребись оно в нос! Она подсунула ему свое плечо под мышку и помогла добраться до тахты.

Весь вечер они сидели на тахте, обнявшись, как дети. Света не зажигали. Мерцал лишь экран телевизора с талантливым актером в мерзейшей революционной роли. Пили чай, с трудом пережевывая окаменевший мармелад. Полыхали друг ко другу нежностью, но не расстегивали штанов, не притрагивались к сексу. Как дети и заснули – в обнимку.

Утром их разбудил звонок Клезмецова.

– Мне бы Максима Петровича, – в партийном стиле сказал персек.

– Он ваш, – спросонья пробормотал Огородников.

– Это как понимать? – несколько опешил вождь.

– Фотик, что ли? – узнал голос Максим.

– Ну, если угодно Фотик, но лучше все-таки Фотий, – сухо сказал персек.

– А я сначала подумал, что опять из «желез» ранние птички, – зевнул Ого.

– Все шутишь, а дело серьезное. – В самом деле из трубки пошли весьма серьезные модуляции. – Покалякать надоть, Максим Петрович. – Отлично в таких разговорах действует стиль «деревенской фотографии». – Общественность тут у нас взбудоражена. Слухи какие-то пошли, какой-то «Урюк»… Подпольщиной, что ли, занялись, мужчины?

– Хороша подпольщина, – хмыкнул Ого. – Любой фотарь в Москве знает.

Клезмецов усмехнулся в чистом стиле НКВД-37.

– Хорошо бы и секретариату в таком случае что-нибудь узнать. Машину за тобой послать?

– Ой, что вы, что вы! – как бы ужаснулся Максим. – Я лучше пешком дойду.

– Итак, в два часа в мой офис.

– Майофис? – продолжал ерничать Ого с одной лишь целью – преодолеть омерзительную слабость, наползающую снизу. – У вас Майофис появился? Вот так новость!

Несколько секунд после отбоя он еще держал в руке трубку и думал. Можно было бы их просто послать подальше. Ведь и так все ясно – после «Щепок» и после Берлина мои игры с ними кончились. Эх, был бы один, послал бы сразу Фотика, задиссидентствовал бы вкрутую… Однако за «колхоз» решать не могу… Он положил трубку и повернулся к Анастасии. Вообрази, Майофис в секретариате! Началась либерализация!

Она внимательно на него смотрела. Как ты себя чувствуешь, Макс?

– Как яйцо!

– То есть хорошо?

Ей-ей, не хуже яйца! Он спрыгнул с тахты. В глазах поплыли светящиеся мушки. Вытащил старые вельветовые штаны: надо попохабнее облачиться для визита в секретариат.

Едва они сели завтракать, как начались тревожные звонки. Охотникова, Пробкина, Древесного, Германа, Чавчавадзе уже вызвали тоже. Ну что ж, кажется, началось, с притворным спокойствием произнес Древесный. Предполагаю, что будут спрашивать, как ушло за бугор. Огородников поразился. Кто ушло за бугор? Из нас никто не ушло, не ушло за бугор! Настя вздохнула. Лопнула моя экспедиция на Памир. Это почему же? Я тебя одного сейчас не оставлю.

– Есть женщины в русских селеньях! – завопил он.

«Росфото»

I

В Госфотоупре в тот день, как раз в понедельник, была получка, и двое молодых-неженатых, Слязгин и Сканщин, позволили себе в обеденный перерыв отдохнуть на Пушечной, в Центральном доме работников искусств, в буфете. Взяли сразу по двести, потом еще по сотке, потом тормознули – боевая хорошая доза. Галина Ивановна с понимающей улыбкой принесла офицерам по порции заливной нототении – нельзя пренебрегать закуской. Капитаны поначалу заговорили, конечно, о хоккее. Наша ледовая дружина вчерась вломила канадцам за милую душу, только попердывали сраные суперзвезды! Знай русский характер! Рассчитались, можно сказать, за Лейк-Плесид, где непростительно была уронена честь русского флага.

– А в частности, еще хорошо, что не сбежал никто из наших, – заметил Владимир Сканщин.

Слязгин Николай тут даже рот раскрыл.

– А ты думаешь, могут?

– А почему бы нет? – Володя задумчиво поправил причесочку. – Я так, для себя, Жлуктова вычислил, этот может подорвать – генеральский сынок.

Простодушный Слязгин даже и не подозревал, что Сканщин Владимир в этот момент ставит на нем тонкий психологический тест. Интересно, интересно, Вова, ты про Жлуктова мыслишь! Ну, что ты, Коля, это ж просто интуиция. Слязгин кофию хлебнул и с раздражением отодвинул чашку. Дурацкий напиток, а стоит почти как водка. Волчья морда капитана стала в этот момент напоминать что-то доисторическое. Какая же поганая харя, подумал в очередной раз Вова Сканщин. Ну как можно в «железы» отбирать такие внешности.

– Вот есть у меня идея, Вова, – сказал Слязгин, – хочу с ей на генерала выттить…

Сканщин поморщился от неправильной речи. Не работают люди над собой, вот что страшно. Ну, какая еще там у тебя идея, Николай?

– Да вот, думаю… может, физику к Огороду твоему применить?

Он очень внимательно смотрел на Сканщина, и тому показалось, что, может быть, как раз на нем сейчас проводится сложный психологический тест. Тогда прищурился Владимир. Физику, говоришь? Хоть и казалась ему сама идея физического насилия над выдающимся художником чудовищной, а все-таки решил от теста не уклоняться, не такой характер.

– Ну, в общем, придавить слегка, – засмеялся Слязгин. – Если генерал даст добро, я его, поверь, расколю в два счета. Вот тебе, Вова, кратенько, стратегия. Огород меня нигде не видал, кроме Берлина, да и там мелькум…

– Мельком, – поправил товарища Сканщин.

– Спасибо, Вова, за поправку. Запомню. Ну, в общем, усики наклею, надену темные очки…

– Побереги себя, Николай, – мягко сказал тут Сканщин. – Неужели тебе пули захотелось?

Слязгин даже рот открыл. Да как же?.. Вова!.. Неужто на «железы» руку поднимет?.. Все ж в СССР же родился ж, а?.. Вова, ты думаешь, шмальнет Огород?

– Не сомневаюсь. – Сканщин положил руку товарищу на плечо. – Как твою рожу в очках увидит, Слязгин, так и шмальнет!

Два фотоведа в штатском допивали свой кофе, глядя друг другу в глаза нехорошими взглядами.

II

В вестибюле «Росфото» столкнулись двое «О» – Огородников и Охотников.