Все присутствующие переглянулись.
– Не говорите мне, пожалуйста, что собираетесь вернуться в Москву, – сказал Семигорски.
– Скажу. Именно это я и собираюсь сделать.
Возникла пауза. За дверью нарастал шум толпы: там уже вовсю шел прием «с вином и сыром», как говорят в Америке, то есть по дешевке.
– Дело в том, Макс, – очень задушевно сказал Филип, – что по имеющимся сведениям вас в Москве не ждет ничего хорошего.
– Откуда эти сведения? – спросил Огородников.
Все улыбнулись, и Филип откланялся.
С его уходом какая-то воцарилась неуклюжесть, неловкость, как будто говорить больше было не о чем. Брюс Поллак снова сильно потер ладони. Огородников дернулся. Вы не могли бы, Брюс, воздержаться от этих движений, а то уже пахнет жженой кожей. Поллак обиженно поднял подбородок. А вот это бестактность, сэр. Боюсь, что попахивает тут русской бесцеремонностью. Приоткрылась дверь, и какой-то служащий сказал, что в соседней комнате ждут журналисты. Осталось только обескураженно развести руками. Что ж, придется идти к журналистам с обескураженными руками. Итак, договорились, господа, сказал Огородников, об альбоме пока ни слова.
– Do nothing till you hear from me, – с полностью неуместной игривостью пропел он строчку известного блюза и попросил Поллака на минуту задержаться. – Скажите, Брюс, что это за игры разыгрываются вокруг меня? Я к вам сейчас обращаюсь как к своему адвокату.
Рыжий и кудрявый при этом вопросе быстро, наподобие Ленина в Смольном, пробежался по своему кабинету и, конечно, не удержался опять от растирания ладоней.
– Мне не все еще ясно, Макс. Амбруаз Жигалевич, как вы, конечно, поняли, не имеет никакого отношения к «Фотоодиссее», но он работает фрилансом в AFP и UPI. Ясно, что кто-то хотел вас подтолкнуть к принятию решения. Надеюсь, вы понимаете, что не я. Дорогой Макс, я профессионал, и для меня интересы моих клиентов превыше всего. Профессиональный адвокат никогда ничего не решает за своего клиента. Помимо этого, чисто по-человечески я считаю это полным свинством. Всякая попытка со стороны изменить судьбу индивидуума – это свинство. Кроме того, позвольте добавить, дорогой Макс, что за годы нашего сотрудничества у меня появились к вам дружеские чувства, а это, может быть, самое важное.
Я сразу понял, что это фальшивка, когда прочел интервью. Не ваш лексикон, совершенно не свойственная вам определенность. На кого же работал Жигалевич? В современном мире в таких случаях чаще всего приходится разводить руками…
Купился, дешевка, сказал себе Огородников. Нашел у кого спрашивать, нашел где искать ответа. Никто ничего не знает точно и не может знать. Пустынный холодок опять заструился вдоль позвоночника. Он взял из поллаковского бара бутылку коньяку и налил себе полный стакан.
– Между прочим, Макс, вот так стаканами пить коньяк – это все-таки варварство.
Бухнула вниз и мгновенно омыла нижние «чакры» волна виноградной бузы.
– Вот что, Брюс. Мне кажется, мы устроим в Москве какой-нибудь шумный вернисаж, что-то вроде бала оставшихся либералов… звучит недурно, а?.. какой-нибудь «завтрак с шампанским»… Это и будет сигналом для вас и для Дага, вот тогда вы устроите вернисаж в этом борделе. Лады?
Поллак на минуту задумался, потом на конопатом лице полыхнула улыбка, рыжие спиральки волос как бы на глазах заряжались электричеством, ладони терлись друг о дружку все сильнее.
– Бьютифульная айдийка, Макс, ей-ей, красиво! Нет-нет, вы умеете играть! Рискованно, но красиво!
Благодарю за такую оценку. Ого поклонился и нахлобучил широкополую шляпу. Плащ с поднятым воротником. Шарф. Так никто не узнает. Подумают – в НьюЙорке снова Диккенс! На прощание мне хочется вас спросить, господин адвокат: почему же вы ничего мне не сообщили о подлянке Конского? Вы хотите знать почему, Макс? Вообразите, у меня нет ответа. Просто трудно вмешиваться в отношения между двумя друзьями, к тому же если оба они твои клиенты. Благодарю. Ответ прост и любопытен, как с правовой, так и с нравственной точек зрения. Вы не так уж прост, как рыж, мой друг, прошу не принять это за политическую бестактность. Обняв большого друга, большого профессионала и антисвинью, неопознанный маэстро и дерзновенный игрок вышел в первый зал экзибиции. Попал, куда надо! Это был зал Алика Конского. Обуялый восторгом народ плотной толпой созерцал античные мотивы мастера: из-за колонн и промеж олив мелькали то мордочка Урании, то пяточка Эвтерпы; увы, и то и другое напоминало черты лица пилота сталинской поры Марины Гризодубовой.
Ого выпростал из-за пазухи камеру и несколько раз прицелился на прощание в свою любимую нью-йоркскую толпу с ее струйками дыма над бугристой поверхностью. Что будет, если окончательно запретят курение? Угаснут прежде всего вернисажи, только потом табачные компании. Прошел нализавшийся и злой Ефим Четверкинд. Скажи, Ого, это правда, что мою двухкомнатную занял Фотик? Правда, Фима, правда. Больше тебя ничего не интересует? Нет, больше решительно ничего. В коридоре, на переходе от Конского к Раушенбергу, Ого буквально наткнулся на девушку Кашу, с которой спал лет десять назад в палатке археологов на кургане Тепсень в Крыму. Она как раз взасос целовалась с немолодым негром. Повернула к Ого дико расширенный глаз, но не узнала. Зато узнал славный патриарх Александр Спендер, окруженный счастливыми учениками. Сюда, сюда, талантливый русский! В жопу, в жопу, летом, летом! Горькая грусть охватила его. Хожу, как в бане, сквозь пар прошлого. В основном никто не узнает. В основном все думают: снова Диккенс приехал. Он все прикладывался к видоискателю, но так ни разу и не нажал затвор.
IV
Из окна номера в отеле «Билтмор», угол 42-й и Мэдисон-авеню, небо представало только лишь в виде продолговатой геометрической фигуры, похожей на Государство Израиль. Эта фигура всякий раз появлялась у Огородникова в глазах, когда он отваливался от мисс Янг после очередной неудачной попытки. Он бесился: такого уже давно не случалось! В свои «прекрасные сорок два» он действовал безотказно и в любом режиме, иные дамы даже жаловались на усталость в его присутствии. Впрочем, он всегда полагал эти жалобы сущим притворством. Не понимаю, что со мной сегодня… бормотал он, покрываясь потом, поскрипывая зубами от безнадеги, и переводил свое недоумение на язык партнерши – what`s the matter with me?
– Oh, poor thing, – шептала Марджори, гладя его по мокрому затылку. – Come on, hold on and try again…
Темные углы небоскребов. Восхитительной темнейшей синевы фигура Израиля с отторгнутым Синаем. На Марджи бочку уж никак не покатишь. Девочка испробовала все известные в интеллектуальных кругах вспомогательные мероприятия. Сейчас она лежала тихо, подложив руку под затылок, вытянувшись своим длинным и гладким телом, изнывающим от этой маеты. Вот так русские, думала она, какая странная неожиданность, вот так коммунизм, вот так ракеты среднего радиуса действия…
Надо сказать, что в наше время весьма редкие, но все-таки имеющие место половые сношения между представителями двух супердержав не обходятся без полусознательных или подсознательных военно-политических сопоставлений. У Огородникова тоже какая-то фиговина прокручивалась сквозь тошнотворную дрему: бросаю тень на тысячелетнюю историю… семь десятилетий рабства… Опять на ни в чем не повинный коммунизм катилась бочка.
Однако, что же, думала мисс Янг, не уходить же среди ночи. Заснуть невозможно, он все время лезет. Может быть, попросить его рукой или чем-нибудь, что у него в порядке?
В это время у нее возле уха деликатно прокурлыкал телефон. Гады какие, даже ночью не дают покоя, проворчал Огородников и поймал себя на лукавстве. Спишу, мол, неудачу на ночные звонки. Только-де настроился, а тут – гады звонят! Не дают с девочкой позаниматься, одна политика у всех в голове! Гады, вообще-то, такие! Он повернулся на бок и протянул руку через Марджи. Грудь и живот стали снова ощущать тепло сопостельницы. Показалось даже, что дурачок шевельнулся. Включил лампочку, снял трубку.
