Едва вошел в циммер, как снова позвонил НьюЙорк, агентура другого типа, мировой бизнес в лице маклера искусства Брюса Поллака. Хелло, Брюс, ты не обрюзг? Здравствуй, попа-новый-год. Не понимаешь? Пора уже понимать, не первый год знакомы. О’кей, о’кей, ай эм олсоу вери хэпи ту хиа ер войс, сэр…

До него вдруг дошло и почему-то неприятно царапнуло, что Брюс говорит с ним на «вы». Посылая в последние годы торопливые записочки через «коров» и «дипов», он думал, что они давно уже на «ты», на ломаном-то инглише вроде бы и все равно сплошные ю-запанибрата, а вот сейчас по интонациям мистера Поллака была очевидна основательная и даже чуть-чуть прохладная дистанция.

– Ваше прибытие в Берлин, Максим, многих здесь у нас взбудоражило. Об альбоме говорят в НьюЙорке, Париже и Милане. Такого мощного мэссиджа из России еще не было. Тридцать пять имен под одной обложкой! То, что до нас дошло, звучит впечатляюще. Поздравляю! Можно вас ждать в НьюЙорке? Или вы хотите, чтобы я прилетел в Берлин?

Огородников вообразил, как Поллак покачивается сейчас на отклоняющейся спинке кресла в своем офисе на 57-й улице. Раннее утро. Кофе на столе.

– Простите, Брюс, а вы понимаете, что для меня означают мой приезд в НьюЙорк или ваш приезд в Берлин? Вы, вообще-то, представляете мою ситуацию?

– Ну конечно, конечно, Максим! – Раскачивание за океаном, видимо, прекратилось. – Я понимаю, сколько у вас сложностей, но как-то уже стало привычным, что Макс Огородников творит чудеса. Вы так отличаетесь от всех русских…

– Не думайте, что это комплимент. Кроме того, вы, должно быть, ждете слайдов, но их не будет. На Запад прибудет одна из копий законченного московского издания.

– Простите, не вполне понимаю…

– Ну, словом, слайдов у меня нет, а альбом все еще в Москве.

После некоторой паузы Поллак спросил с исключительной сердечностью:

– Макс, что я могу сделать для вас?

– Вы можете сейчас подключить магнитофон к телефону? Я хочу сделать заявление. О’кей. Текст. «Максим Огородников из Западного Берлина, пятнадцатое ноября. Мне угрожает опасность. Советские дипломаты стараются увезти меня в Восточный сектор. Если со мной что-нибудь случится, прошу известить прессу о том, что это дело рук ГосФотоУпра СССР. Фотограф Огородников». Записали?

– Черт побери, – прошептал Поллак.

Огородников хихикнул.

– Это просто на всякий случай, Брюс. Надеюсь, что ничего не случится до моего отъезда в Париж.

– Вам нужна французская виза? – быстро спросил Поллак.

– Не беспокойтесь, у меня уже есть.

– Браво! – вскричал рыжий и кудрявый ньюйоркер. Пружинящее кресло, очевидно, было брошено. Шаги по пружинящему ковру с бесшнурной трубкой под ухом. Справа внизу курящиеся миазмы Нью-Йорка. – Нет, в самом деле, верно говорят, что вы самый западный из всех русских!

Еще минуту или две Огородников слушал странно бессодержательную болтовню Поллака. Почему-то он ни словом не упомянул собственные огородниковские альбомы, даже и злополучные «Щепки», за которые еще недавно собирался выдать внушительный аванс. Огородников же, хоть его и считали преуспевающим «западником», не мог преодолеть чисто советской застенчивости в отношении «материальных вопросов» и сам никогда не начинал разговоров о договорах и авансах. Затем они попрощались.

Под окнами «Регаты» передвигались граждане «фронтового города». Один из граждан с трубкой в зубах стоял у афишной тумбы. Ну, ясно, на задании с трубочкой, с чем же еще. У афишной тумбы, где же еще. Я окружен, это бесспорно. Звонить в полицию? Просить политического убежища?.. Но ведь это же позор, капитуляция, провал «Нового фокуса»… все отдать им на пожирание… да, между прочим, и с Настей тогда – навсегда… в том смысле что – навеки… так-так, до гробовой доски…

Он набрал номер Линды Шлиппенбах, и – о чудо! – она оказалась дома. Только быстрей, Макс, я бегу, я бегу, опаздываю на заседание Европейского парламента. Заехать к тебе? Макс, развратная бестия, мы же просто друзья! Ах, ты не об этом? У-у-п-с, какое разочарование. Ты хочешь, чтобы я была готова ко всему? Возможность пресс-конференции? Уж не хочешь ли ты остаться на Западе, дорогой? Не исключено? Какая сенсация, какая отвратительная сенсация, какая будет радость для нашей правой прессы! Макс, я тебе немедленно позвоню после заседания Европейского парламента, о’кей?

Он бросил трубку – вокруг одна только левая тоталитарная сволочь, помощи не жди. Рванул листок из блокнота, пошел фломастером: «Дорогой товарищ посол»… Гребена плать, имя-отчества не знаю, да и нелепо так, фломастером… да и вообще, нелепо и вздорно писать… хоть поэму о Сталине сейчас ему посылай, все равно не поверит…

Выглянул в коридор и как бы остолбенел с невероятным ощущением распространяющейся вдоль позвоночного столба пустоты – вот это, может быть, и есть тот самый «крайний случай», кто-то приближается, бежать поздно…

Звякнул сигнальчик лифта, некая плотная субстанция шагнула в коридор, преувеличенно выбросив ногу в крепчайшем ботинке. Патер Брандт. Приближается, немецкое чудо! Должно быть, пожаловал продолжить прерванную дискуссию?!

– Вилли, вы не можете на секунду остановиться как раз там, где сейчас находитесь? Я возьму камеру. Вот так, спасибо огромное. На фоне бардачного штофа «Регаты» вы торчите, как воплощение европейского смысла!

– Вам не нужно здесь ночевать сегодня, – проговорил Брандт и вошел в комнату. – Соберите свои вещи, я отвезу вас в академию. Там вам не о чем будет беспокоиться, я принял меры.

Огородников, потрясенный, смотрел на священника. Неужели все-таки настоящий неподдельный человек? Спасение без-пяти-минут-беженца, что может быть дерзее для «прогрессивного деятеля»?

Пока паковался, несколько раз бросал взгляды на Брандта. Священнослужитель был взволнован донельзя, хотя и старался держаться подобающе моменту с немногословной мужественной сдержанностью. Он прогуливался, положив руки на поясницу, бросал иной раз на себя взгляды в зеркало, то хмурился, то беззаботно как бы что-то насвистывал, а один раз даже быстро поиграл мимическими мышцами, словно примеривая выражение лица.

Сумерки уже затягивали улицу, когда они вышли из «Регаты». У афишной тумбы стояли двое, причем один из двоих был в тирольских штанах. Белый «БМВ» пастора был запаркован неподалеку.

– Ваша машина, Вилли, самая красивая из всех присутствующих, – сказал Огородников.

– Не понимаю, как вы можете шутить в такой момент, – пробормотал пастор.

– А вы, Вилли, в этой мягкой шляпе и в вашем старом дорогом пальто – самый элегантный человек из тех, кого я встретил в Берлине.

– А это серьезно или опять юмор? – Пастор Брандт слегка покраснел.

По дороге он то и дело посматривал в зеркальце заднего вида, а на светофоре даже оборачивался.

– Мне даже кажется, ваше преподобие, что вы верите в Бога, – тихо сказал Огородников.

«БМВ» чуть вильнул, но остался на курсе. Чуть кашлянув, пастор Брандт пресек очевидную бестактность.

VII

…Снова в особняке на Митте-Фогельзее. За окном у причала раскачиваются лодки. Мачты их даже задевают друг за дружку. Вдоль противоположного берега, над деревьями, заходит на посадку очередной трансокеанский гигант.

…Как передать объективом дикую опасность этой ночи? Присутствие невидимой стены, усеченность этого пространства?..

…Он включил свет и увидел себя в зеркале. Престарелый затравленный верзила, почему-то что-то еврейское появилось в лице, только этого не хватало для вашего удовольствия, товарищи чекисты. Как можно так постареть за пять берлинских дней?..

…А вот забуду сейчас всю эту мерзость, всю эту «фишку» позорную, всего этого советского Абракадина, вот и забыл! Вспомню-ка что-нибудь хорошее, вспомню сразу всех баб, с которыми спал, вот и вспомнил! Вспомню-ка долину Азау, как с Настей ночью на лыжах катались – никогда этого не забывал!..

…Он снова посмотрел на себя в зеркало и увидел, что явно помолодел, что перескочил в моложавости даже свои великолепные сорок два. За несколько секунд такие изменения! Вот сейчас зафиксирую любопытное явление физиологии. Поставил камеру на автоспуск, укрепил на штативе. Уселся и вспомнил гадости. Щелк-щелк-щелк. Теперь забыл гадости, вспомнил прелести. Щелк-щелк-щелк. И снова, и снова…