Потери в период голода 1921 г. трудно определить, поскольку никто не занимался подсчетом жертв. Самые большие потери наблюдались в Самарской и Челябинской губерниях, в автономной области немцев Поволжья и Башкирской автономной республике, общее число населения которых сократилось на 20,6%²¹⁰. В социальном плане больше всего страдала деревенская беднота, особенно те, у кого не было молочного скота, спасшего от смерти многие семьи²¹¹. В возрастном плане больнее всего голод ударил по детям, лишив значительную часть тех, кому довелось уцелеть, родителей и крова. В 1922 г. более полутора миллионов крестьянских детей, предоставленных самим себе, бродяжничали, прося подаяние и воруя; смертность в приютах для беспризорных достигала 50%²¹². Советское центральное статистическое управление определило дефицит населения за период с 1920 по 1922 гг. равным 5,1 млн человек²¹³. Голод в России 1921 г., если не считать военных потерь, был крупнейшей для того времени катастрофой в европейской истории после средневековья.

Утраты оказались бы значительно большими, если бы не филантропическая деятельность Гувера, которая спасла жизнь по крайней мере 9 млн человек²¹⁴. В письме руководителю ARA Горький приветствует его поступок как не имеющий себе равных: «Ваша помощь будет вписана в историю как уникальное, гигантское свершение, достойное величайшей славы, и надолго останется в памяти миллионов русских... которых вы спасли от смерти»*²¹⁵. Многие государственные деятели занимают видное место в истории благодаря тому, что послали на смерть миллионы людей; Герберт Гувер, чья последующая деятельность на посту президента Соединенных Штатов не принесла ему славы, и скоро забытый в России, имеет редкую возможность занять достойное место в людской памяти как спаситель миллионов.

* Тем более странно слышать, когда американский историк приписывает Гуверу «фантастическую уверенность», что «федеральное правительство не должно... кормить умирающих от голода людей» (Schlesinger A.M. The Vital Center. Boston, 1949. P. 28).

* * *

Нэп обусловил и внешнюю политику Советской России, в которой теперь еще более отчетливо просматривалось два противоречивых уровня: общепринятый торгово-дипломатический и свой, особый, нелегальный подрывной. Москва стремилась наладить прочные отношения с зарубежными странами, необходимые для развития торговли и привлечения в страну иностранного капитала, что составляло неотъемлемую черту нэпа. Методы вооруженной борьбы отошли в прошлое: помимо поспешно сымпровизированного и неудачного путча в Германии в 1923 г., больше попыток поднять восстание в Европе не предпринималось. Наоборот, Коминтерн прибег к стратегии постепенного проникновения в западные институции.

Мы отмечали, что в Советской России одним из следствий экономической либерализации стало усиление политических репрессий. Это верно и для международного коммунистического движения. 21 условие приема, навязанные Коминтерну в 1920 г., полностью подчинили иностранные коммунистические движения Москве, но сохранили иллюзию, что Коминтерн есть федерация равноправных организаций. Эта иллюзия рассеялась в декабре 1922 г. на IV конгрессе Коминтерна. Принятые на нем резолюции ясно говорят, что, во-первых, зарубежные коммунистические партии не имеют права на собственное мнение и, во-вторых, что, если между ними возникает конфликт, на первом месте должны стоять интересы Советского государства, а не иностранных коммунистических движений.

Как ни парадоксально, но именно отказ от идеи неизбежной революции в Европе укрепил позиции Москвы перед ее собратьями за рубежом: «Именно потому, что мировая революция не была больше насущной реальностью, [иностранные] коммунисты были вынуждены все свои надежды возлагать на Советскую Россию. Только Россия вышла победительницей из классовых битв революционного периода и успешно защитила себя от бесчисленных врагов. Она была живым символом грядущей мировой революции и мощным оплотом против мирового капитализма. Чем труднее становилось коммунистам за рубежом захватить власть в своих странах, тем теснее должны были они сплочаться с Советской Россией. В этой отчаянной ситуации, сложившейся в мире, не могло быть ничего естественней, чем то, что Советская Россия стала отчизной для коммунистов всего мира»²¹⁶.

Тем, кому, как и автору выше приведенных строк, послевоенная стабилизация в мире внушала «отчаяние», Москва действительно представлялась единственной надеждой. И она сумела извлечь из этого свою выгоду.

Готовясь к IV конгрессу, Москва решила стереть последние следы федерализма из коминтерновских организационных структур. Бухарин, один из руководителей Коминтерна, истолковал пункт 14 из 21 условия, требующий от иностранных коммунистов оказывать помощь Советской России в борьбе с «контрреволюцией», в смысле обязательства во все времена поддерживать международную политику советского правительства²¹⁷. В действительности коммунист мог иметь только одну отчизну, Советскую Россию, и одно правительство — советское. Он обязан был одобрять все, что оно делает, в том числе и проводимую им внешнюю политику, даже соглашения между Советским Союзом и «буржуазными странами», включая его собственную, — если это служит интересам Советской России, как их определяет Политбюро ЦК РКП(б). Эти соображения должны были, в первую очередь, заглушить критику в отношении советско-германского договора, подписанного в апреле 1922 г. в Рапалло.

Чтобы зарубежные партии не ставили под сомнение и не пытались вмешаться в резолюции номинального высшего руководящего органа Коминтерна — конгресса, — на IV конгрессе постановили, чтобы впредь входящие в него коммунистические партии проводили свои съезды только после очередного конгресса Коминтерна. В силу такой процедуры делегаты не могли заручиться полномочиями выдвигать независимые резолюции от имени своих партий, не имели права передавать поручений от них, ибо это «противоречило духу интернациональной, централизованной, пролетарской партии». С 1919 г. в практику Коминтерна вошло посылать своих эмиссаров на съезды национальных коммунистических партий: теперь это было формализовано в постановлении, дающем право Исполкому Коминтерна «в исключительных обстоятельствах» направлять в зарубежные партии своих представителей, «наделенных широчайшими полномочиями», для наблюдения за исполнением 21 условия и решений конгресса, то есть, по сути, отвергать неугодные решения национальных партий и изгонять недисциплинированных членов. Национальные партии были лишены даже права посылать по своему выбору представителей в Исполком Коминтерна: кандидатов отбирал конгресс. Отставка служащих Коминтерна не принималась без одобрения Исполкома, на том основании, что «что всякая исполнительная должность в Коммунистической партии принадлежит не лицу, ее занимающему, а Коммунистическому Интернационалу в целом». Из 25 членов нового Исполкома 15 должны были жить и работать в Москве²¹⁸.

Все это уже целиком содержалось в практике большевистской партии, начиная с 1903 г., и уставе Коминтерна, принятом на его II конгрессе. Новостью была только откровенность резолюций 1922 г., которые даже не пытались изображать, пусть хотя бы формальное, равенство между русскими и их зарубежными друзьями. Гуго Эберлайн, немецкий делегат, которого Москва использовала как глашатая своих идей, опровергал утверждения о московском диктате: «Для нас само собой разумеется, что и в будущем в руководстве Коммунистическим Интернационалом, в его Президиуме и Исполкоме русским товарищам должно быть отведено сильное, и сильнейшее, влияние, потому что именно они накопили наибольший опыт на полях международной классовой борьбы. Только они сумели совершить настоящую революцию и вследствие этого далеко превосходят по опыту всех делегатов от других секций»²¹⁹.

IV конгресс принял новые правила практически единогласно, единственное исключение составил делегат из Бразилии.