Подписывая манифест, Николай II смутно сознавал: документ таит в себе «конституцию». Но ни сам он, ни его советники ни умом ни сердцем не были готовы признать, что конституция означает ограничение самодержавия. Хотя отныне, объявлялось в манифесте, ни один закон не будет принят без одобрения избранного народом законодательного органа, двор, как видно, не понимал, что такое обещание подразумевает принятие конституции. По свидетельству Витте, лишь два месяца спустя Трепов поставил вопрос о необходимости такого документа¹. Даже в тексте изданной в апреле 1906 года конституции составители тщательно избегали самого слова «конституция», воспользовавшись традиционным названием «Основные законы», как прежде называлась первая часть общего Свода законов.

Николай II не считал ни Октябрьский манифест, ни Основные законы чем-то ущемляющим его самодержавные прерогативы. В его представлении Дума была органом консультативным, а не законодательным («Я создал Думу не для того, чтобы она мной управляла, а чтобы она мне советовала», — говорил он военному министру)². Более того, он полагал, что, «даровав» Думу и Основные законы по своей воле, никак не может быть связан ими и, коль скоро не присягал новому порядку, вправе и отменить его по своему желанию³. Очевидное противоречие между сущностью конституционного строя и упорным нежеланием двора признать перемены приводило к поразительным ситуациям. Так, даже П.А.Столыпин, более всех в России достойный называться истинным парламентским премьер-министром, утверждал в частной беседе, что в России нет конституции, ибо такой документ должен явиться результатом соглашения между правителями и подданными, тогда как Основные законы царем были попросту дарованы. На его взгляд, российское правительство было не «конституционным», а «представительным», и единственными ограничениями царской власти могли быть лишь те, что сочтет нужным на себя наложить сам царь⁴. А что можно сказать о В.Н.Коковцове, преемнике Столыпина на посту председателя Совета министров, который, обращаясь к Думе, заявил: «У нас, слава Богу, нет еще парламента»⁵.

Англичанин Морис Бэринг по личным впечатлениям 1905— 1906 годов пришел к выводу, что российская бюрократия хотела бы в идеале иметь «парламентские институты и самодержавное правительство» одновременно. В России по этому поводу иронично замечали: царь «готов дать конституцию, только бы при этом сохранилось самодержавие»⁶. Если допустить, что столь противоречивая ситуация может вообще иметь разумное объяснение, то искать его, вернее всего, следует в традиционных консультативных органах, существовавших в Московской Руси, так называемых Земских соборах, которые созывались время от времени, чтобы подать царю ни к чему его не обязывающий совет. Хотя, разумеется, согласно Октябрьскому манифесту и Основным законам 1906 года, Дума была органом законодательным, а не консультативным, так что аналогия с прошлым правомочна разве на психологическом уровне.

Поведение царского правительства при конституционном строе невозможно понять, не учитывая настроений разнообразных монархических группировок, считавших Октябрьский манифест чуть ли не трюком, который сыграли с царем Витте и будто бы стоящие за его спиной евреи. Монархистам тоже манифест и Основные законы вовсе не казались чем-то непреложным и необратимым — что царь даровал, то он может и отнять. Группировки эти, состоявшие главным образом из землевладельцев (многие из западных областей), публицистов правого толка, духовенства, а также сочувствующей им мелкой буржуазии, исповедовали весьма примитивную идеологию, базирующуюся на двух принципах: самодержавие и Россия для русских. И все их мировоззрение все более и более сводилось к оголтелому антисемитизму, к видению причин всех бед русского народа в евреях: евреи-нехристи хотят прибрать к рукам весь мир. Самой влиятельной из этих группировок был «Союз русского народа», устраивавший патриотические демонстрации, издававший злобную антисемитскую литературу и время от времени организовывавший еврейские погромы, не гнушаясь помощью головорезов из черносотенцев. Это крайне правое крыло, во многом предвосхитившее немецких национал-социалистов 1920-х годов, при истинно демократических выборах едва ли получило бы хоть одно место в Думе. И своим неправомерно широким влиянием эти группировки были обязаны сочувствию правящей верхушки и наиболее консервативных государственных деятелей. Именно они поддерживали в царской семье веру в неколебимую преданность народа династии Романовых и идеалам самодержавия⁷.

Наиболее либеральные представители бюрократии были бы согласны вручить некоторую ограниченную власть представительному органу. По свидетельству чиновника высокого ранга, мысль о представительном институте, с которым можно разделить ответственность (если не власть), «непрерывной нитью» тянулась к правительственным кругам⁸. Подоплеку этих настроений вскрыл кайзер Вильгельм II в письме царю в августе 1905 года в связи с учреждением так называемой Булыгинской думы: «Твой манифест, предписывающий образование «Думы», произвел прекрасное впечатление в Европе... Ты сумел глубоко заглянуть в сознание своего Народа и возложил на него часть ответственности за будущее, которую он, по-видимому, был бы рад взвалить на тебя одного и тебе одному выражать все недовольство»⁹.

Но с точки зрения бюрократии, о таких достоинствах парламента можно говорить, только если его ограничить чисто церемониальными функциями. В.А.Маклаков так описывал взгляды весьма близкого ко двору министра И.Л.Горемыкина накануне открытия Первой думы: «Что касается Думы, то она была для него не более чем усложнением законодательной процедуры. И это усложнение казалось ему по существу ненужным; но однажды на свое несчастье ее создав, он должен был свести ее к минимуму. Это было нетрудно. План правительства в отношении Думы был прост. Для начала было достаточно, чтобы депутатам была оказана честь быть принятыми императором; затем будут утверждены их мандаты и выработаны правила. Затем наступит перерыв, который нужно объявить как можно скорее; таким образом заседания отложатся до осени. Потом наступит этап обсуждения бюджета. Практические нужды сами дадут себя знать, лихорадка спадет, порядок восстановится, и все останется как прежде»¹⁰.

Не все царские министры рассуждали подобным образом. Столыпин, в частности, пытался войти в настоящее сотрудничество с Думой. Однако Горемыкин точнее отразил настроения, царившие при дворе и среди консерваторов, — эти настроения препятствовали эффективному парламентскому управлению в тот момент, когда самодержавное правительство оказалось бессильно. Словно желая показать, какие чувства он питает к Думе, Николай отказывался переступить ее порог, предпочитая принимать депутатов в Зимнем дворце*.

* Дякин B.C. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны 1914—1917. Л., 1967. С. 169. Николай II впервые самолично появился в Думе в феврале 1916 года, через десять лет после ее учреждения, во время серьезного политического кризиса, вызванного поражениями России в ходе первой мировой войны.

Позднее, после революции, некоторые государственные деятели царского аппарата оправдывали нежелание самодержавия делиться властью с Думой тем доводом, что российское «общество», представленное интеллигенцией, было неспособно управлять страной — установление парламентского правления в 1906 году только приблизило бы разгул анархии, начавшийся в 1917-м ¹¹ Но деятели, оказавшиеся в эмиграции, были крепки, что называется, задним умом: в свое время консервативно-либеральная парламентская коалиция в сотрудничестве с монархией и ее аппаратом могла бы быть гораздо эффективней, чем в марте 1917 года, когда после отречения царя у нее не было иного выхода, как искать поддержки у революционной интеллигенции.

Если бы русская интеллигенция в политическом смысле была более зрелой — то есть более терпеливой и лучше разбирающейся в психологии правящих кругов монархии, — России, возможно, удалось бы совершить упорядоченный переход от полуконституционного к полноценному конституционному строю. Но этих качеств просвещенному сословию, к несчастью, не хватало. С того дня, как конституция вступила в силу, они использовали любую возможность развязать войну против монархии. Радикально настроенные интеллигенты отвергали сам принцип конституционной монархии и парламентского управления. Сначала они бойкотировали выборы в Думу, потом, осознав ошибочность этого шага, приняли участие в выборах, но с одной лишь целью разрушать парламентскую работу и изнутри призывать народ к бунту. Партия кадетов в этом отношении была лишь немногим более конструктивна. Либералы, признав принцип конституционной монархии, считали при этом Основные законы 1906 года маскарадом и делали все, что было в их силах, чтобы лишить монархию действенной власти*.