Возле гимнастического зала Кнульп остановился, глянул по сторонам. В голых каштанах еле слышно напевал влажный ветер, река беззвучно струилась в глубокой черноте, отражая несколько освещенных окон. Всеми фибрами своего существа он ощущал живительность мягкой ночи и дышал глубоко, жадно, предчувствуя весну, тепло, сухие дороги и странствие. Неисчерпаемая память его обозревала город, речную долину и всю округу, все здесь было ему знакомо, он знал дороги и водные пути, деревни, хутора, усадьбы, доброхотные постоялые дворы. Основательно подумав, он составил план следующего странствия, ведь оставаться здесь, в Лехштеттене, никак нельзя. Коли хозяйка не станет слишком его донимать, то ради друга он задержится на воскресенье, но не дольше.

«Может, – размышлял Кнульп, – стоило намекнуть кожевнику, насчет его хозяйки». Но он не любил совать нос в чужие заботы и не испытывал потребности помогать людям стать лучше или умнее. Сожалел, что дело обернулось таким образом, и думал о бывшей подавальщице из «Быка» отнюдь не дружелюбно, хотя с легкой насмешкой вспоминал и горделивые рассуждения кожевника о домашнем очаге и семейном счастье. Все это было ему хорошо знакомо, ведь если кто хвастался и кичился своим счастьем или добродетелью, то большей частью их и в помине не было, вот и с благочестием портного некогда обстояло точно так же. За людской дуростью можно наблюдать, можно смеяться над ближними или сочувствовать им, но идти они должны своим путем.

С задумчивым вздохом он отмел эти заботы. Прислонился к ложбине в стволе старого каштана, что рос напротив моста, и продолжил размышления о своем странствии. Он бы с удовольствием пересек Шварцвальд, но наверху сейчас холодно и, вероятно, покамест много снегу, загубишь башмаки, да и от ночлега до ночлега далеко. Нет, так не годится, надо идти долинами, держаться городков. Оленья мельница, в четырех часах пути ниже по реке, – первый надежный приют, в плохую погоду можно задержаться там на день-другой.

Пока он стоял погруженный в свои мысли и уже почти запамятовал, что кого-то ждет, в потемках, на проносном ветру появилась на мосту худенькая, боязливая фигурка, нерешительно подошла ближе. Он тотчас узнал ее, радостно и благодарно поспешил навстречу и снял шляпу.

– Как мило, что вы пришли, Бербеле, я уж и надеяться не смел.

Он шел по левую руку от нее, вел ее по аллее вверх по реке. Она робела и стеснялась.

– Неправильно это все ж таки, – снова и снова твердила она. – Ах, только бы нас никто не увидел!

Но Кнульп так и сыпал вопросами, и скоро шаги девушки сделались спокойнее и ровнее, а в конце концов она уже по-товарищески шла рядом с ним легкой и бодрой походкой и, подбадриваемая его вопросами и репликами, с удовольствием и жаром рассказывала о своей родине, об отце с матерью, о брате и бабушке, об утках и курах, о градобое и болезнях, о свадьбах и праздниках освящения храма. Кладезь ее драгоценных воспоминаний открылся, она даже не предполагала, что он так велик, и вот, наконец, настал черед поведать про устройство на работу и разлуку с родным домом, про теперешнее место и хозяев.

Они давным-давно вышли из городка, но Бербеле ничего не заметила. За разговором она как бы стряхнула гнет долгой, унылой недели на чужбине, молчания и терпения и изрядно повеселела.

– Где ж это мы? – вдруг удивленно воскликнула она. – Куда мы идем?

– С вашего позволения, мы идем в Гертельфинген и почти уже дошли.

– В Гертельфинген? А зачем нам туда? Давайте лучше повернем, час-то поздний.

– Когда вам нужно быть дома, Бербеле?

– В десять. Стало быть, пора возвращаться. Приятная была прогулка.

– До десяти еще далеко, – сказал Кнульп, – и я, конечно, прослежу, чтобы вы воротились вовремя. Но раз уж мы теперь встретимся не скоро, то, может, нынче рискнем потанцевать, а? Или вы не любите танцев?

Она взглянула на него с любопытством и удивлением:

– О, танцевать я люблю. Но где же? Прямо здесь, ночью?

– Надо вам знать, мы вот-вот будем в Гертельфингене, а там во «Льве» нынче музыка. Мы можем зайти туда, на один-единственный танец, а потом вернемся домой, проведя чудесный вечер.

Бербеле в сомнении остановилась.

– Было бы весело… – медленно проговорила она. – Но что о нас подумают? Не хочу я, чтоб меня сочли за такую, и чтоб люди думали, будто мы с вами парочка, тоже не хочу. – Она вдруг весело рассмеялась и воскликнула: – И вообще, если я когда-нибудь заведу сердечного дружка, то уж никак не кожевника. Не в обиду будь сказано, грязное у кожевников ремесло.

– Тут вы, пожалуй, правы, – добродушно отвечал Кнульп. – Так вам ведь не замуж за меня выходить. Никто знать не знает, что я кожевник и что вы этакая гордячка, а руки я отмыл, и коли вы, стало быть, не прочь танцевать со мной, я вас приглашаю. А не то повернем домой.

Во тьме за кустами проступила бледная кровля первого деревенского дома, и Кнульп вдруг поднес палец к губам, прошептал «тс-с!», и из деревни до них долетела танцевальная музыка – гармоника и скрипка.

– Ну хорошо! – рассмеялась девушка, и оба ускорили шаги.

Во «Льве» танцевали всего четыре-пять парочек, сплошь люди молодые, незнакомые Кнульпу. Происходило все степенно, благоприлично, и к чужой паре, присоединившейся к следующему танцу, никто не приставал. Они станцевали лендлер и польку, потом музыканты заиграли вальс, который Бербеле танцевать не умела. Глядя на других танцоров, они выпили по кружечке пива, на большее у Кнульпа денег недостало.

За танцами Бербеле вошла во вкус и теперь смотрела в маленький зал горящими глазами.

– Вообще-то пора домой, полдесятого уже, – сказал Кнульп.

Она встрепенулась с несколько огорченным видом и тихонько сказала:

– Ах, как жалко!

– Можно еще немного задержаться.

– Нет, пора домой. А как было хорошо.

Они вышли из зала, но за дверью девушка вдруг спохватилась:

– Мы ведь ни монетки музыкантам не дали.

– Верно, – чуть смущенно сказал Кнульп, – пфеннигов двадцать они вполне заслужили, только у меня, увы, нет ни гроша.

Бербеле решительно достала из кармана вышитый кошелечек.

– Что же вы не сказали? Вот двадцать пфеннигов, отдайте им!

Он взял монету, вручил музыкантам, а затем оба вышли на улицу и ненадолго остановились, чтобы глаза привыкли к кромешной темноте. Ветер усилился, накрапывал дождь.

– Открыть зонт? – спросил Кнульп.

– Нет, при таком ветре он и шагу не даст ступить. Да, так было хорошо. Вы, кожевник, прямо сущий танцмейстер.

Девушка продолжала весело болтать. Однако ее кавалер притих, возможно, устал, а возможно, опасался близкого прощания.

Неожиданно она запела:

– «То на Неккаре кошу, то на Рейн с косой иду». – Голос ее звучал тепло и чисто, и на очередном куплете Кнульп подхватил и вторил так уверенно, красивым низким голосом, что она слушала с большим удовольствием.

– Ну вот, тоска по дому теперь прошла? – спросил он под конец.

– О да, – звонко рассмеялась девушка. – Надо будет нам еще разок этак прогуляться.

– Сожалею, – тихо ответил Кнульп. – Пожалуй, этот раз был последний.

Она остановилась. Слушала рассеянно, но печаль в его голосе уловила и спросила с легким испугом:

– Что случилось? Я чем-то вас обидела?

– Нет, Бербеле. Просто завтра я ухожу, уволился.

– Да что вы говорите! Неужто правда? Очень жаль.

– Меня жалеть не стоит. Надолго я бы здесь так и так не остался, вдобавок я всего-навсего кожевник. А у вас вскоре появится сердечный дружок, пригожий парень, и вы забудете о тоске по дому, вот увидите.

– Ах, не надо так говорить! Знаете же, что нравитесь мне, хоть вы и не мой сердечный дружок.

Оба умолкли, ветер свистел им в лицо. Кнульп замедлил шаг. Они уже подходили к мосту. В конце концов он остановился.

– Давайте прощаться, остаток пути вам лучше пройти одной.

Бербеле смотрела на него с искренним огорчением.

– Значит, все серьезно? Тогда я должна вас поблагодарить. Я этого не забуду. И всех вам благ.