— Ненавижу, — его, наконец, вырвало, на секунду стало легче.

— Ну и рожа, — она шаталась, — ты убьешь меня?!

— В моей семье — все уроды.

Его опять начало рвать. На этот раз справился с трудом.

— В моей семье все до единого уроды, — повторил глухо.

Вокруг было темно, и тихо, и печально. Зойка тряслась рядышком, поглаживая его вспотевший лоб.

— Все не то, не то, — краем рубахи Паша вытер испачканное лицо.

Вблизи Зойка оказалась еще красивее. Погружусь в нее — не выплыву, — хотя уже наверное знал, что опоздал, что его беспорядочной жизни, склонной более к мечтанию, нежели к действию, наступает конец. Паша боялся себя до истерики, до конвульсий, желая в иные минуты разом покончить со всем, избрав физическую смерть, как единственную и изысканную кару. В конце концов, он влюбился в само желание смерти, связывая смерть с самым неожиданным пугающим и неистовым оргазмом. Но одной смерти мало, ее должно быть много, очень много, чтобы научиться различать. Много оргазмов — много смерти.

— Самое время, — Паша посмотрел на Зойку, но тут же отвернулся, — ты расскажешь, как он трогал тебя? Тот парень в баре, — он вцепился в нее и потащил в ближайший подъезд.

Зойка выглядела отстраненной и задумчивой.

— Я думаю, ты убьешь меня, но знаешь, мне все равно, ты не хуже других, может лучше…

— Ты разрушишь меня, но так надо, ты несешь смерть, ты сама смерть… не понимаешь…ты должна, я потом все объясню, — путался он.

Зойка вдруг вырвалась, и сама побежала в подъезд.

На третьем этаже Паша догнал ее. Он словно окончательно потерялся.

— Говори, говори, — вжал в стену, закинул ноги и схватил за жопу.

Зойка мокрая скользкая…. как земля.

Паша торопился, боялся изменить себе, вильнуть в сторону, свести к мгновенному оргазму, закрыть глаза и проскочить решающий момент на одном дыхании. Зойка, по-прежнему, смотрелась отрешенной преследовательницей далекой, неведомой цели. Раздвинула серые губы и впустила его.

— Лучше ты расскажи, как там…

Равнодушно и сонно склонилась ему на плечо.

И Паша сломался, сдался, отступил.

— Подожди здесь, я вернусь. Тебе надо поспать.

Она даже не удивилась.

Паша быстро сбежал вниз. Дверь в подвал открыта. Прислонился спиной к твердому. Стена, шкаф, доски? Подождал, пока успокоится дыхание. Ни звука. Достал член, потрогал… Есть ли он копия первоначала? Паша охотно верил в такой рискованный вывод. Оттого каждый раз чуть не терял сознание от внезапного возбуждения, желая в такую минуту сожрать себя, свести в единую точку, в пьянящей половой разнузданности разом объять все: самую жизнь, самую смерть. Припомнил сценку из далекого прошлого. Он чуть не обосрался от страха в первый раз, когда незнакомая тетка в трамвае схватила его и крепко сжала сквозь штаны. В пронзительном ужасе, узрел себя; будто она ухватила не штаны, а сердце. Больно щепаясь, проволокла и вышвырнула сердце на улицу, в темную арку. Облизываясь и кусаясь, выпила всю кровь, подумала, вставила на прежнее место. Потрепала Пашу по щеке и удалилась. Глухота, неподвижность, смерть. Прошло несколько мрачных минут, прежде чем вернулось биение пульса и ползучее шипение жизни. Навсегда запомнил ослепляющий ореол "мгновенной смерти", в резком и опасном соитии — радость потустороннего. Однако все последующие женщины иллюзорными улыбками исключили похожий опыт. Подлые дуры, — зло вспоминал он. Одно время, очарованный необыкновенной красотой младшей сестры, думал обрести берег с ней, но ужаснулся небесной чистоты и взрослой иронии.

Блаженствовал Паша только в одиночестве.

Люся никак не могла проснуться и отчаянно боролась с собой, понимая, что вот-вот вернутся из школы двойняшки и надо готовить на стол. Но, влекомая жаждой неизвестного, вновь крепко уснула.

Она стояла, затесавшись между тетками и вдыхала их удушливый запах. Двойняшки махнули на прощание и скрылись в дверях школы. А тетки жались друг к другу. Почти все знакомы. Каждый год встречаются 1 сентября. Люся громко засмеялась, оттого, что скоро окажется в подъезде.

— Бабы, ну что? — заорала та, что прошлой осенью выдавала себя за техника-смотрителя, — по одной?

Все зашевелились.

— Это наш праздник, мы ж этих выродков нарожали! — воодушевилась молодая бабенка рядом с Люсей. Люся чуть не упала — такой голос был у нее — прямо под юбку заполз, и в голове помутилось, как представила, она этим самым голосом внутрь снизу заговорит.

— Люсь, ты как, согласна? — она сильно толкнулась в бок.

— Неужто выпендриваться буду? — обрадовалась та.

— Где пить будем? — вмешалась какая-то шалава, — а то в подъезде сойдет…

— Без тебя знаем, — отрезала Люся — не в первый класс идем.

Все обрели крылья. В лавке торговалась Марфа.

— Ты эт, блядь, брось мне, — неслось из дверей.

Обкуренный Василиск за прилавком смотрел на нее, как перед смертью.

— Французские стишки все нервы, понимаешь, испоганили.

— Ну, — взорвалась Марфа.

— … А до смерти четыре шага… — на чистейшем французском пропел тот.

— Сперва перед зеркалом репетируй, — резко вмешалась Губерман.

Все притихли. Ее дочь была старостой класса. Люська подозревала, здесь не все чисто.

— Марфа, — она отчего-то заробела перед той, с голосом, — может ну его, змея-то?!

— Ты, что, мать, нюх потеряла? — Марфа появилась на пороге с целой связкой бутылок.

Поначалу в подъезде разговор не вязался, но постепенно все осмелели. Марфа будто бы трезвела с каждым стаканом, зато остальные — кто в лес, кто по дрова. Обладательница голоса долго, подозрительно всматривалась в Люсю и, наконец, не выдержала.

— Слыш, мы не вместе в роддоме лежали? Что-то припоминаю будто…

Люся зарделась. Но та не унялась.

— Точно. Помню, пизда у тебя какая-то не такая была…

— И я помню, — встряла шалава, — точно, точно, а я гляжу… ну-ка покажь сейчас…

Люся готова была сквозь землю провалиться. Но все дружно загалдели.

— Не ломайся, показывай, что там у тебя!

Обладательница голоса вскочила на верхнюю ступеньку и завопила…

— Ее как привезли, доктора забегали во всю прыть: "Что б все нормалёк прошло — от САМОГО рожает", я сорвалась со стола и за ними. Лежит она, а вокруг пизды, не поверите, бабы, сияние, какое только в церкви, у икон увидеть можно… Я глаза продрала, простынь белую накинула и поближе… господи помилуй, сияет… доктора торжественно закопошились, я тоже чем-то сучу невпопад, а внутри у нее, как в храме… голубо-бело, и много людей, только маленьких, обмывают в купели младенца с рожками. Доктора руками там шарят, гоняют всех, я тоже полезла…ну, помнишь меня? — уставилась она сверху.

Люся потеряла дар речи. Выпили.

— Как залезла, о младенце вовсе забыла…

— Короче, — не выдержала Губерман, — раздевайся.

— Сейчас там никого нет, — пыталась Люся сдержать эту орду.

— Все бабы лгут, не верю, — пьяно ломилась шалава.

От испуга Люся подняла юбку. Что началось! Она тут же почувствовала в животе возбужденные руки. Марфа буравила ее взглядом и сосала из горла.

— В жопе проверьте, Дарлинг! — крикнула она.

— Я никогда не еблась со спрутом! — десятки щупальцев извивались в Люське, забираясь в самые потайные уголки…. Настала ее очередь ликовать.

— Нашла, — заорала обладательница голоса, и вытащила несколько мертвых ногтей. Люся зачем-то хранила их там с позапрошлого года.

— Так не пойдет, — обрушилась Губерман, явно разочарованная находкой, — говори, где кто?

— Сейчас, сейчас, — хрипела Люся, а перед глазами уже плыли круги.

— Funny, деточка, заткните ей глотку, — Губерман приблизила очки к пизде.