К тому же мне казалось нетактичным разрушать жизнь одной женщины под тем предлогом, что я люблю в ней другую.

Эти жалкие внутренние споры пролезали во все щели между моими мыслями, были со мной каждую минуту, свободную от работы. Они были как бы упаковкой для всей моей жизни. Они душили меня. Я с нетерпением ожидал прихода ночи и того мгновения, когда, закрыв за собой дверь спальни, я ощущал себя счастливым пленником непоколебимых привычек: укладываться в кровать и засыпать. Однако, прежде, чем достичь этого, мне приходилось проживать вечерние часы, упоительные предвестники весенних ночей, когда небо над городом долго не угасает, увлекая на запад молчаливые толпы гуляющих. В начале лета, около девяти часов вечера, люди охотно идут на запад. Я тоже шел в ту сторону в ожидании чуда или катастрофы, некоего знака с небес. Затем, с приходом ночи, вновь погружался в каждодневную обыденность, поворачиваясь спиной к умершему дню; я доверял сну охрану моих робких придуманных надежд.

После отъезда Ирэн какое-то время я жил очень уединенно. Я переживал ее отсутствие, как переживают болезнь. И не хотел свидетелей.

Однажды вечером, находясь в спокойном расположении духа, я поехал к Карлу. Дверь открыла маленькая племянница Алины.

– Дядя у себя в кабинете.

В вестибюле она обогнала меня, постучала пальчиком в дверь кабинета и с тихой улыбкой удалилась. Сидя за столом, Карл рассматривал тоненькие иголки, которых я прежде никогда не видел.

– Иглы для акупунктуры?

Он заметил мою ироническую усмешку:

– А почему бы и нет? Акупунктура, радиоизлучение, магнетические волны – да все, что угодно, лишь бы облегчить людям страдания.

С рассеянным видом он проверял пальцем остроту своих бесценных иголок.

– Ты что-то пропал в последнее время.

Он собирался заговорить об Ирэн. Я опередил его.

– Ирэн вернулась и опять уехала. Ее все еще нет. Мне это, естественно, не нравится.

– Довольно странно, – ответил Карл, – что за три года ты так и не нашел способ по-настоящему успокоить самого себя. Теперь тебе остается только ревновать по инерции. Но это уже дело привычки, просто рефлекс.

– Возможно, но то, что болит, вообще-то не обсуждают.

Наоборот, как раз это и надо обсуждать. На смену чувствам приходит привычка, и мы продолжаем играть, но уже чисто механически, как актер, чья игра постепенно тускнеет, если пьеса держится на сцене слишком долго. Чтобы понять свои настоящие чувства, следует учитывать такого рода смещение.

Вошла Алина, принесла кофе. Она была бледна. Я спросил о ее здоровье.

– Жаловаться не приходится. Иногда бывает тяжело дышать. Но в целом все в порядке.

Со времени своей последней беременности она страдала болезнью сердца, но даже если бы она была в добром здравии, я все равно не преминул бы потревожиться по этому поводу. Так было всегда с тех пор, как мы познакомились. Если бы заболела Ирэн, я воспринял бы это с хладнокровием. Мои волнения были сфокусированы на ее верности; на ее здоровье их просто не хватало. Моя же привязанность к Алине, напротив, была основана на страхе увидеть ее, именно ее, мертвой, точно она была существом уникальным, незаменимым. Это беспокойство, охватывавшее меня подчас при самых непредвиденных обстоятельствах, придавало особый оттенок нашей дружбе.

Алина наполнила чашки. Карл, откинувшись в кресле, в полный голос продолжал развивать свою мысль.

– Мы почти всегда недооцениваем наши привычки, – говорил он. – По меньшей мере два их вида представляются мне чрезвычайно опасными. Первый поддерживает в нас те чувства, которых мы больше не испытываем. Другой – много хуже – состоит в том, что заставляет нас тратить любые деньги и прибегать к любым хитростям, чтобы, не считаясь с реальностью, воссоздавать ситуации, в которых мы хотели бы себя видеть. Возьмем, к примеру, Симона. Десять лет он провел в Африке в какой-то глуши, где из женщин были одни негритянки. Приехав в Париж, он поспешил взять себе в любовницы китаянку.

– А почему не негритянку? – спросила Алина.

– В этом-то и состоит хитрость. Симон, видимо, решил, что в Париже черная женщина будет слишком заметна. Поэтому и предпочел желтую, но я уверен, что в китаянке он видит негритянку. Этот промежуточный цвет мог бы навести на мысль о компромиссе. Но это было бы глубоким заблуждением. Желтый цвет здесь является черным, который просто не осмеливается назвать себя. И если однажды у Симона возникнут проблемы с этой женщиной, случится это из-за того, что он поведет себя «по-черному» в «желтой» ситуации. Или скажете, я не прав?

Карл обращался ко мне. Я ответил: «Разумеется, ты прав», но больше уже его не слушал. Я смотрел на Даниэль: ее белокурые волосы показались из-за приоткрытой двери.

– Можешь зайти, – сказала Алина.

Девушка вошла. Присела на низкий стул, оправила на коленях платье из джерси. Она изменилась, с тех пор как я увидел ее впервые. Короткие, низко падающие на лоб волосы придавали ей вид человека скрытного. Ее взгляд блуждал по низу, вдоль паркета и стен. И на всякий случай сопровождался улыбкой. Мое внимание привлекла не столько перемена сама по себе, сколько отраженный в ней бег времени. Точно такой же была бы моя реакция, если бы я увидел на деревьях порыжевшие листья. С тех пор как я в первый раз увидел Даниэль, прошло уже больше месяца. За это время Ирэн успела отправиться в путешествие, вернуться и опять уехать. Мысль об Ирэн не покидала меня, и, как только что-то привлекало мое внимание, тотчас же у меня возникала потребность определить, какое место это занимает по отношению к той единственной мысли. Все, что бы ни происходило вокруг меня, я точно фиксировал, подобно ночному сторожу, скрупулезно отмечавшему время своего прихода и ухода. Но моя вахта приходится на время, отведенное Ирэн. То, что Даниэль вышла из детского возраста, говорило о том, что отсутствие Ирэн было долгим. И оно все еще длилось. Было начало мая. До отпуска было далеко.

Я вернулся к Карлу. Я входил в новый цикл привычек. В гостиной часто бывало много народу. Тогда я делал круг, переходя от одного гостя к другому. Подходил к Алине; она удалялась, чтобы встретить новых приглашенных. Я шел к Даниэль, чья молодость меня притягивала. Мне нравился ее большой детский рот. Я наблюдал, как она говорит. Затем возвращался к Карлу. Он помешался на психоанализе и убеждал меня заняться его изучением.

– Вот что повысило бы значимость твоей работы. Клиентов у тебя пока еще не так уж и много. И вечерами ты свободен.

Он тащил меня в библиотеку, давал почитать свои книги.

Вечером у себя в спальне, поборов ежедневный порыв, толкавший меня отправиться к Марине (иногда я даже одевался, доходил до двери гаража, возвращался и ложился в постель), я листал страницы «Психоанализа сновидения». Этот расшифровыватель грез напоминал мне тех ясновидящих, к которым я как-то ходил в начале моей связи с Ирэн, когда дела совсем не ладились. Сперва я направился в приемную одного детектива возле вокзала Сен-Лазар. Его одинокий глаз время от времени появлялся в рекламных разделах вечерних газет. В конце концов я ушел, так ничего не попросив. У этого одноглазого был пронзающий насквозь взгляд. Лучше уж ясновидящие. Они по крайней мере закрывают глаза. Эти дамы – я сразу посетил двух – чрезвычайно мне помогли, заверив меня в том, что я любим Ирэн. «Какая удача, – сказала мне одна. – Любовь, богатство и все, что только пожелаете. Но упаси вас Боже, никогда не летайте самолетом». Ушел я успокоенным. Во всех этих предсказаниях было одно – то, что, очевидно, не могло не сбыться: больше никаких воздушных путешествий.

Не читая, я пролистал страницы «Психоанализа сновидений», затем потушил лампу. Но мне сны не снились. Я закрывал глаза. Пытался представить себе Италию, по которой путешествует Ирэн, но мне удавалось воссоздать лишь страну почтовых открыток. И тогда, чтобы оживить картину, я позволял своей памяти воспроизвести отрывки моих разговоров с Ирэн об ее предыдущих путешествиях. Эти фразы почти всегда были такого рода, что не могли меня не беспокоить: «Корреспондент моего мужа в Турине – прямо красавчик… в отеле моим соседом по номеру был тот американский киноактер… лифтер дотронулся в лифте до моей руки…»