– Автор приехал, – сказала Таня, – вон сидит с Павликом.

Я сразу узнал его, как-то в Москве мне показывали его на улице. Крепенький такой паренек, с виду не скажешь, что писатель.

Мы вышли на улицу. Резкий холодный ветер с моря был так прекрасен, что я стал глотать его, раскрыл рот, поднял голову. Готический силуэт города и верхушки деревьев поплыли вокруг нас.

– Ну, чего ты набросился на этих ребят? Милые интеллигентные мальчики, – сказала Таня.

– Живешь уже с кем-нибудь из них? – спросил я.

– Дурак, балда стоеросовая! – засмеялась она.

Мы пошли через площадь.

– Просто у нас подобралась очень веселая компания. Днем я работаю, ты же знаешь, а вечерами сижу с ними, смеюсь. А вон идет Борис, – сказала она. – Ты знаешь, он физик. Умопомрачительная умница. Тоже живет в нашей гостинице.

Навстречу нам лениво шел, закинув голову, кто-то высокий. Белела в темноте его рубашка, рассеченная галстуком.

– Можно с вами погулять? – спросил он медлительно не вызывающим возражений тоном.

Дальше мы пошли втроем. В какой-то церкви были открыты двери. Там перед алтарем темнело что-то массивное. Гроб, догадался я, когда мы уже прошли.

– Вы физик, да? – спросил я Бориса.

– Вроде бы так, – ответил он лениво, не глядя на меня.

– Ну как там, сделали еще какую-нибудь бомбу? – спросил я опять через голову Тани. – Нейтронную, позитронную, углеводородную?

Он глухо посмеялся в кулак:

– У нас другие дела. Более сложные, чем эта муть.

– Ты знаешь, Борис мне такие вещи интересные рассказывал, – сказала Таня. – Черт знает что делается в науке.

– Муть эта ваша наука, – сказал я.

– То есть? – заинтересованно спросил Борис.

– Муть с начала до конца. Вы, например, знаете, что такое Луна?

– Нет, не знаю.

– Пижоните. Знаете прекрасно и ужасно довольны тем, что знаете. А я вот не знаю, ничего вы мне не доказали. Луна и Солнце – это одно и то же, на мой взгляд, просто ночью из-за холода это светило светит иначе.

– Ну-ну, – сказал он. – Любопытно.

– Бросьте вы ваши «ну-ну». Тоже мне небожители.

– А вы психопат, – так же лениво сказал он, повернулся и пошел назад.

Мы пошли с Таней дальше, и больше никто уже к нам не цеплялся.

– Не знаю, зачем ты с этими ребятами связался, – проговорила Таня.

– Терпеть не могу таких, как они.

– Каких? Они такие же, как все. Чем ты от них отличаешься? Тоже любишь джаз и все такое…

– Я всю жизнь работаю! – почти закричал я.

Непонятно, почему все это меня так сильно задевало, еще вчера я бы только хихикнул и смолчал, а сегодня вот ругаюсь, кричу.

– Я всю жизнь работаю, – повторил я, останавливаясь у какой-то витрины. – Всю жизнь работаю, как ишак, и только тех люблю, кто работает, как ишаки. Я ишаков люблю, чудаков, а не таких умников!

– Работаешь ты только для пижонства, – сказала она, поворачиваясь лицом к витрине.

– Молодец! – засмеялся я. – Умница!

– А для чего же еще?

– Чтобы жить, понимаешь? Чтобы есть! Ням-ням мне надо делать, понимаешь?

– Мог бы спокойно работать в газете.

– Кабы мог, так и работал бы, – сказал я и тоже повернулся к витрине.

На витрине в левом углу красовался Рубинштейн, вырезанный из фанеры. Отличный такой Рубинштейн, с гривой волос, с дирижерской палочкой. А в правом углу – лупоглазый школьник, похожий на Микки-Мауса, с карандашами и тетрадками в руках. Это был магазин культтоваров и канцпринадлежностей.

– Ну чего тебе от физика-то нужно было? – спросила Таня.

– Ничего, просто чтобы он отшился.

На самом деле я ругал себя за ссору с физиком. Я тоже оказался пижоном, проявляя свой дурацкий снобизм, прямо выворачивался весь, куражился, вроде Барабанчикова. Но мне действительно хотелось, чтобы он ушел. Хороший ты или плохой – уходи, физик!

Мы замолчали и долго молча разглядывали витрину, она – Рубинштейна, а я – мальчика. Вдруг она прикоснулась к моей груди. Я посмотрел: оказывается, рубашка у меня была грязная.

– Что это? – прошептала она. – Улица Лабораториум, да?

– Глупости какие, – громко сказал я. – С чего ты взяла?

– Ты так же пачкался тогда, когда лазал в башню.

– Нет, это в другом месте. – Я застегнул пиджак. – Что ты мне хотела сказать?

– Ах да! – Она поправила волосы, глядя в витрину. – Ты подал на развод?

– Да. А ты?

– Я тоже.

– Прекрасно. – Я шутовски пожал ей руку. – Встречный иск. А что ты написала?

– Ну что? – Она пожала плечами. – Как обычно: не сошлись характерами. А ты?

– А я написал, что меня не устраивает твой идейный уровень, что ты не читаешь газет, не конспектируешь и так далее.

– Ты думаешь, это сработает? – засмеялась она.

– Наверняка, – ответил я, и она опять засмеялась.

– Скажи, – сказала она, – а зачем ты поехал в эту экспедицию?

– Во-первых, я понятия не имел, что попаду в вашу группу. Мне просто надо было уехать из Москвы, а во-вторых, почему бы мне не быть здесь?

– Понятно, – вздохнула она. – Проводишь до гостиницы?

– Вон физик возвращается. Он и проводит.

Я долго смотрел, как удалялись физик и Таня, в конце улицы, под фонарем он взял ее под руку. Потом я повернулся к Рубинштейну.

Сыграй что-нибудь, Рубинштейн. Сыграй, а? Когда же кончится эта ночь?

3

Мне надо было возвращаться на базу, надо было искать такси, еще выкладывать не меньше чем рубль сорок; автобусы уже не ходили. База наша размещалась за городом, в сосновом лесу, в здании мотоклуба. Там жили все мы, технический состав, а творческий состав, естественно, занимал номера в «Бристоле». Киноэкспедиция – это не Ноев ковчег.

Из-за темной громады городского театра вынырнул и остановился зеленый огонек. Я побежал через улицу. На бегу видел, что с разных сторон к такси устремились еще двое. Я первый добежал. Открывая дверцу, я вспомнил наши с Таней поездки в такси. Как пропускал ее вперед и она весело шлепалась на сиденье, а потом рядом с ней весело шлепался я, как мы торопливо обнимались и ехали, прижавшись друг к другу плечами, ехали с блуждающими улыбками на лицах и с глазами, полными нетерпеливого ожидания, как будто там, в конце маршрута, нас ждал какой-то удивительный, счастливый сюрприз.

– Куда поедем? – спросил шофер и включил счетчик.

– За город, к мотоклубу.

– Ясное дело, – буркнул он и тронулся.

Он что-то тихо насвистывал. Лицо у него были худое, с усиками. Он был похож на третьего штурмана с речного парохода, а не на шофера.

Мы ехали через весь город. Взобрались вверх по горбатым улочкам средневекового центра, потом спустились на широкую дорогу, по обеим сторонам которой стояли темные двухэтажные дома. Промчался какой-то шальной ярко освещенный автобус без пассажиров, потом нас обогнал милицейский патруль на мотоцикле. Шофер сразу выключил фары.

«Сейчас буду думать о своей жизни», – решил я. Когда так решаешь, ничего не получается. Начинаешь думать по порядку, и все смешивается, лезет в голову всякая ерунда, только и знаешь, что глазеть по сторонам. «Буду глазеть по сторонам», – решил я и тогда начал думать.

Я вспомнил, как мы познакомились с Таней. В ту пору я, недоучка, вернулся из Средней Азии и был полон веры в себя, в успех своих литературных опытов, в успех у девушек, в полный успех во всем. Уверенность эта возникла у меня вследствие моих бесконечных путешествий и самых разных работ, которые я успел перепробовать в свои двадцать пять.

Я давно уже был предоставлен самому себе. Отец, уставший от жизни, от крупных постов, на которых он сидел до сорок девятого, занимался только своим садиком в Коломне, где он купил полдома после выхода на пенсию. Брат мой, Константин, плавал на подводной лодке в северных морях. Встречались мы с ним редко и случайно: ведь я так же, как и он, бесконечно находился в своих автономных рейсах.

Иногда я зарабатывал много денег, иногда – курам на смех. Иногда выставлял на целую бригаду, а иногда сам смотрел, кто бы угостил обедом. Такая была жизнь, холостая, веселая и мускульная, без особых претензий. Я все собирался завести сберкнижку, чтобы продолжить прерванное свое высшее образование, и эти благие порывы тревожили меня до тех пор, пока я не обнаружил в себе склонности к писательству.