– Это из-за рассказов ты ко мне пришел?

– Нет, – ответил я. – Из-за вчерашней драки.

– Почаще дерись, – шепнула она и стала целовать мое избитое лицо, гладить меня по голове.

Уже настала ночь, когда мы вышли из гостиницы, пересекли площадь и, взявшись за руки, вошли в темные улочки Старого города. Никто нам не мешал, все словно сгинули куда-то.

Мне казалось, что я говорю ей: «Ты моя единственная любовь на всю жизнь, и мне уже не отвертеться от тебя. Силы небесные соединили нас, и силы земные, и силы морские, магниты всего мира и те, что спрятаны в недрах Луны. Мир рассыпается, как мусорная куча, когда тебя нет. Мир превращается в кристалл, когда ты со мной. Ты моя единственная любовь, и я отвечаю за тебя, за твою беззащитную жизнь».

Мне казалось, что она отвечает мне: «Мне было тошно и страшно без тебя, ведь ты единственный, на ком кончается одиночество. Все наши ссоры – это ерунда, а измен не было. Мы будем всегда вместе, и я рожу тебе детей. Наша любовь будет проста, без всяких изломов и ухищрений. Пусть другие хитрят, а наша любовь будет примером для всех».

Мы молча шли по Старому городу под качающимися фонарями, мимо редких витрин, кошки перебегали нам дорогу, изредка проезжали такси, и так мы оказались на улице Лабораториум.

Как сочинял царь Соломон?

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!

глаза твои голубиные».

«О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен!

и ложе у нас – зелень».

«Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы».

Когда Таня спрыгнула со стены мне на руки, я вспомнил об этом и пожалел, что никто из нас уже не может так сочинить, что несколько раньше это написано.

– Ну и вечерок мы провели, – устало сказала она и пошла вперед по лунному булыжнику. Ей было трудно идти на острых каблучках.

– Таня, – сказал я, – давай заберем назад наши заявления, а, Таня?

– Да? – сказала она. – Восстановим счастливое семейство?

– Ну да. Они прожили вместе сто лет и умерли в один день. Подходит тебе такая программа?

– Нет, – резко сказала она. – Что за глупости? Нельзя же быть таким старомодным… Послушай, Валька, – она обернулась и поцеловала меня, – ты скоро будешь знаменитым писателем, я знаменитой актрисой. Ну, вот и все, и никакой идиллии у нас не получится.

– Как ты глупа! – вскричал я. – Глупа и пошла!

– Может быть.

Я взял ее под руку, и мы быстро пошли по асфальту. Она откидывала волосы со лба.

– Ты меня любишь? – спросил я.

– Не знаю. То, что было сегодня, я никогда не забуду, но завтра так уже не будет, это я знаю.

– Так будет всегда!

– Нет, завтра уже начнется семейная жизнь. Хватит с меня, я намучилась с тобой. Да, я люблю тебя.

– Все дело в том, – проговорил я с большим трудом, – что я не могу тебя оставить одну, тебе будет плохо без меня.

– Пусть будет плохо, – она отбивала дробь своими каблучками, – зато в этом фильме счастливый конец.

Опять я должен был смирять себя, опять должен был бороться со своей глупой мужской гордыней, но я не выдержал опять.

– Тогда я завтра еду, – сказал я. – Получу по почте гонорар и укачу куда-нибудь ко всем чертям.

– Ну что ж… – Она вздохнула и остановилась, прижалась ко мне. – Ты только напиши мне. Может быть, встретимся когда-нибудь.

– Понятно. – Я оттолкнул ее. – Вот, значит, как ты хочешь? Ведь так ты и шлюхой можешь стать, Татьяна.

– А, брось! – Она поправила волосы и пошла вперед.

На следующий день я получил гонорар. Впервые в жизни я держал в руках такую огромную сумму – 637 рублей с копейками. Прямо с почты я заехал к директору картины и взял расчет.

Вечером я уезжал из этого города. Я был хмельным и усталым после сумасшедшего пира, который закатил для технического состава группы. Провожал меня один Кянукук. Мы с ним забросили на верхнюю полку чемодан и рюкзак и вышли на перрон покурить. Я посмотрел на него очень внимательно, и мне почему-то стало не по себе оттого, что я оставляю его здесь, длинного, нескладного, инфантильного, шута горохового.

– Поехали со мной, Витька, – вдруг сказал я. – Двадцать пять минут осталось – успеешь до спортзала добежать за имуществом. А я пока возьму билет.

– Я бы поехал с тобой, Валя, – печально сказал он, – но…

– Что «но»? Некогда рассуждать – беги.

– Нет, не могу.

– Опять будешь здесь всякое дерьмо потешать? Загадка ты для меня, Кянукук. Страшно мне за тебя.

Он нервно захохотал:

– Ну, чего же страшно? Я скоро устроюсь.

– Давай свои координаты, – сказал я.

– До востребования, – сказал он.

Я записал его фамилию, имя и отчество в свой блокнот.

– Скажи, Валя, правду говорят, что ты вчера был у Тани? – вдруг тихо спросил он.

Я посмотрел ему в глаза, он моргал и отводил взгляд.

– Правда, – сказал я, – был у нее.

Он растерянно хлопал глазами под моим взглядом, а потом засмеялся великолепным театральным смехом прожженного циника.

– Вот что значит стать знаменитым! Из грязи в князи, как говорится.

– Ничего, – утешил я его, – вот станешь корреспондентом радио и тоже сходишь к кому-нибудь. – Потом хлопнул его по плечу. – Ладно, я напишу тебе. Глупость какая-то, но я за тебя волнуюсь. Тебе, дружище, еще в индейцев надо играть, а не жить среди взрослых людей. Прощай, Петух на пне.

Я встал на подножку вагона. Поезд еще стоял, но мне казалось, что ветер уже хлещет мне в лицо, и брызги дождя и сажа попадают в глаза, и я включаюсь в мерное, расписанное по графикам движение людей по земному шару.

Я ехал в город Пярну к Сереже Югову, ну, а потом сам не знаю куда – мало ли мест.

– А Таня была моей женой до вчерашнего дня, – сказал я Кянукуку.

Часть II

Развлечения

1

Вот уже вторая неделя пошла, как Кянукук нанялся разгружать составы с цементом на товарной станции. После первого дня он думал, что не выдержит, сломается пополам. После второго дня тоже думал, что не выдержит, и после третьего тоже. Вот уже семь дней он думал, что не выдержит, но есть-то надо было, и каждое утро он отправлялся на станцию. «Хе-хе, опять пришел», – посмеивались, глядя на него, грузчики, сдвигая на затылок эстонские свои кепки с лакированным козырьком. Кроме профессионалов и Кянукука, в бригаде еще работали три студента, «дикие» туристы, сильно прожившиеся во время своих путешествий и сейчас сколачивающие капитал на обратную дорогу, а также какой-то подгулявший матрос. На четвертый день матрос уже не пришел – видимо, дела его поправились.

Платили ежедневно по три-четыре рубля. Каждый пакет весил пуд. Стояла редкая для Прибалтики жара. Кянукук убавлял в весе, несмотря на чудовищный аппетит и неплохую еду: молока каждый день стаканов по десять, хлеб, мясо, борщ, а по вечерам даже котлета «Спутник» в «Бристоле».

В «Бристоле» он бывал каждый вечер. Появлялся торжественно, приветственно сжимал руки над головой, кланялся и улыбался – полковник Кянукук! Отовсюду ему кричали, все уже знали его.

– Как дела, полковник? – спрашивали москвичи. – Как поживает Лилиан?

Он таинственно подмигивал и шепотом начинал рассказывать про Лилиан. Москвичи смеялись, он был доволен.

Он выдумал себе эту Лилиан, прекрасную тридцатипятилетнюю женщину, свою подругу.

Она была из театральных кругов, распространяла билеты. Надо сказать, что это не просто так – распространение билетов. Это в каком-нибудь Свердловске распространение билетов дело простое и малопочетное, здесь же, в Эстонии, это одна из самых почетных профессий.

– Ну да, конечно, самая почетная, – кивали москвичи, а сами тихо умирали от смеха.

Жизнь его с Лилиан была беззаботной и веселой, денег хватало; Лилиан заботилась о нем, как о родном сыне, жили они душа в душу. Дошло даже до того, что он одолжил ей 20 рэ. Так вдруг взял и одолжил 20 полновесных рэ.

– Как же это ты так запутался? – спрашивали его. – По идее, она должна тебе деньги давать.

Он соображал, что действительно сказал какую-то глупость, и начинал выворачиваться: мало ли что, временные трудности бывают и у таких женщин, как Лилиан.