Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Так вот: через многие годы Конон Трофимович увиделся, наконец, при первой встрече в Вашингтоне со своим резидентом по США и Северной Америке. Не обессудьте, читатель, я вновь верну вас к цитате, а уж затем во всем признаюсь, чтобы дать себе и вам пищу для размышлений. Итак:

"... Было точно указанное время. Несмотря на то, что то наш век не каменный, а кибернетически-атомный, и людей, которым нужно обнаружить друг друга в толпе, могут снабдить, я думаю, какими-нибудь локаторами на компьютерной основе, техника взаимного обнаружения оставалась у разведчиков на примитивном, но как говорится, весьма гарантированном уровне минувших столетий. Так, сэр Гордон Лонгсдейл зажал сигарету в правом углу рта, а резидент, наоборот, в левом, и оба они, как было условлено, постукивали стеками свои левые сапоги, а в петлицах смокингов воткнули булавки один с красной, другой с зеленой головками... Еще издали Лонгсдейл приподнял котелок, приветствуя приближающегося джентльмена, затем поднял глаза на его лицо и замер с онемевшей физиономией: перед ним был немецкий полковник абверовец, и как бы в доказательство того, что это был именно он, у Конона Молодыя заныл копчик..."

Прерываю цитату, чтобы перейти к финалу эпизода, вам известному, если вы читали повесть, если помните ключевую сентенцию: "Мне остается добавить к сказанному, что абверовцем в Гродно и одновременно резидентом в США и Северной Америке был не кто иной, как уже знакомый вам советский полковник А., он же "Варлам Афанасьевич" из свиты Лонгсдейла и, наконец - да, вы совершенно правы, читатель - Рудольф Иванович Абель; неисповедимы пути Господни... Вот и теперь круг замкнулся".

Нет, не замкнулся круг. Дело в том, что к вашему безмерному удивлению и даже потрясению, вся эта фантастическая ситуация, изложенная в повести и, тщательно проверенная специальной комиссией пресс-центра, а затем благополучно опубликованная, многократно переизданная и дома и за рубежом, - я сам в недоумении и в растерянности, - от начала и до конца придумана лично мною. Теперь поставьте себя на место - нет, не разведчиков - а именно на место автора: неужто вам, уже вкусившим невероятия странной профессии - иностранец, не захочется не только увидеть в своем американском коллеге - абверовца, а в нем еще и Варлама Афанасьевича, "сделав" его (гулять, так гулять!) еще Рудольфом Абелем?

Соблазн у меня был невероятный: триада; я сам их всех объединил в одном лице, не моргнув глазом. А сейчас с той же решительностью признаюсь вам, своему читателю: грешен. Как все складно тогда получилось, да еще было без запинки пропущено через тотальную проверку пресс-центром. Добавлю: в документальном повествовании?! У меня рождаются три варианта ответа на загадку. Вариант 1-й: я гениально провидел то, что воистину было, о чем герой мой Конон Трофимович никогда не смел рассказывать мне, ни о встрече в Вашингтонском парке с абверовцем, оказавшемся Абелем. Вариант 2-й: им все до лампочки, и вообще - был ли мальчик? Какая им разница: как бы ни говорили, сколько бы о них ни врали - одна польза, кроме одного вреда, если рассказывали правду. Впрочем, даже если и не было никакой встречи с Абелем-абверовцем, им и это нужно, чтобы вы думали, будто встреча такая была; беспроигрышная профессиональная лотерея. Наконец, вариант 3-й: вопиющая ведомственная халатность, пропустившая подобное смешение соленого со сладким и с перцем, как гремучая смесь яда с противоядием в одной колбе, как кровосмесительное и грешное соитие родных братьев и сестер. Если так, то закономерен осторожный и страшный вопрос: где мораль и вообще возможна ли нравственность там, где речь идет о разведработе, где плетут одновременно кружева и лапти? Лично мне все варианты противопоказаны: я реалист, а не фокусник-канатоходец. А что вы скажете, всевидящий читатель? Самое примечательное заключается в том, что уже после публикации повести, я уже читал (и вам говорил об этом), что некий господин "со слов" Конона Трофимовича "лично ему" рассказывающего эту сказку, как реальность. Не здесь ли искать истоки происходящих событий: в психологии сотрудников разведки, в их принципах зарубежной деятельности, в практике и в традициях? Еще: а не так ли устроены в с е разведки мира, если иначе они не могут существовать? До сих пор испытываю ощущение: будто из-за моих откровений кому-то из людей "невидимого фронта", то ли нашего, то ли чужого грозит опасность. Тянутся от меня к ним нити-путы, от которых зависит чья-то человеческая жизнь и судьба. Конечно, я немного напозволял себе лишнего. Теперь прикусываю язык. Добровольно. Из чувства сострадания и самосохранения. Им будет чуть легче, да и мне спать можно без кошмаров. Баю-бай...

Теперь скажу самое главное: я сейчас уже сам себе не верю. Мною ли придуманы эти встречи в Гродно, в Вашингтоне, на Лубянке - было ли услышанное вами и когда-то мною увиденное? Или Конон Молодый когда-то, мягко передвигая ноги по аллеям Нескучного парка, все это негромким голосом мне внушал, вещая, как "вливает" в мозг гипнотезер? Не знаю. Щипнет меня кто-либо, и я проснусь, или на скороспелой карете в специальном белом халате с рукавами длинными, завязанными узлом за моей спиной, повезут меня-бедолагу в Кащенко, хорошо бы не буйным, а тихим и задумчивым, а уж в палате не то, что вам - неверящим, начну рассказывать коллегам, и все они мне наконец-то поверят, как Христу.

Веселенькая картинка.

* * *

Исповедоваться мне давно пора.

Сейчас самое время, тем более что есть возможность рассказать вам, откуда рождаются у литераторов фантастические сюжеты. Заблуждаются те, кто думает: из головы. Это у сумасшедших или у талантливых, у остальных - из реальной жизни, самой непредсказуемой выдумщицы. Вот и расскажу читателю легенду, которую услышал впервые, когда говорить о подобном нельзя было и слушать тоже. Мы учились на втором курсе московского юридического института.

Шел 1947-й год. Был я юношей впечатлительным, о которых чаще говорят: ушибленный или ударенный. Память - как липучка: что ни попадало на глаза и на слух, сразу оказывалось в сундуке, открывать который можно хоть через сто лет: свежие продукты, идущие на стол в фирменном ресторане или в порядочном доме, как из морозильника. Так вот: запомнилась мне байка, шепотом рассказанная по секрету (всему свету); а другого света во времена после Великой Отечественной даже быть не могло. Не я единственный в МЮИ оказался посвященным в эту "государственную тайну". Кто ее выкопал и откуда не ведаю, а выяснять тогда считалось делом неприличным: узнал, перекрестись и передай дальше, кому доверяешь, и ежели тебя спросят вроде из любознательности, не сомневайся: стукач. А мы уже знали худо-бедно законы, как применяются, какие из них уголовные, а какие политические (особенно популярная 58-я).

Ничего не приукрашивая и не привирая, расскажу байку в том классическом варианте, как сам услышал. И еще удивлюсь вслух: одного понять не могу, почему за десятилетия свободы слова и гласности - никогда не читал и не слышал этой байки, будто она мне одному приснилась. Сохраню в рассказе колорит ушедших времен и сюжетную канву в замороженном виде. Добавлю еще деталь психологическую: детективная начинка истории вызывала тогда у нас особый (жгучий) интерес к только что оконченной Победой войне. Огромное количество тайн, связанных с Отечественной, в байках и открывались: с фамилиями героев и предателей.

Итак, до начала войны в Минске жил молодой человек (судя по всему), был он малоудачливый, во всяком случае, ничем заметным делом не отличился. Но именно этот человек имел прямое отношение к байке. Вы этого человека вряд ли когда-то видели, но стоит мне сказать, какую песню он написал, вы хором воскликните: не может быть! Напомню этого человека одной строкой, кстати, ставшей крылатой после первого же публичного исполнения известной белорусской певицей Ларисой Александровской: "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем..." Вспомнили? Поехали дальше. То ли слова написал наш молодой человек, то ли музыку, я не знаю, а врать не хочу. Когда мне впервые обо всем этом рассказывали, то даже фамилию автора называли, я же запомнил только ее окончание, оно было на "ский". Так и придется называть одного из героев истории: Ский. Впрочем, дело не в песне, она будет у нас знаком времени, не более того. Песня "запелась" и от солистки Белорусского театра оперы и балета с помощью радио полетела по Советскому Союзу, правда, не изменив судьбы создателя: началась Отечественная. Помню еще я, что Ский был евреем (деталь в моей байке немаловажная, вы сами скоро в этом убедитесь), пошел добровольцем в армию солдатом и через несколько недель или дней защищал родной Минск, отступил с фронтом, а город стал немецким. Это было в начале августа сорок первого года. Минск пал.

39
{"b":"101075","o":1}