В корне отличалась обстановка в лесах Великой русской равнины, раскинувшейся от Карпат до Урала, от условной линии Брянск – Пенза до Балтики и Белого моря. Здесь через каждые 50 километров в шахматном порядке сидели в лесах народы, далеко не полный список которых представлен в летописях, ибо сами летописи эти написаны в начале 18 века, а не около 1000–го года, как про них историки врут. И в этом вопросе я полностью согласен с авторами «Новохрона–2». Но, об этом я уже писал. В этническом отношении эти народы были почти идентичны между собой и почти идентичны с лесными пруссаками будущих Германии и Польши, «советской» Прибалтики. Одним словом – европеоиды. Они были точно на такой же стадии развития, как и германские племена перед объединением со своими предгорными соседями. Но у них была только одна страшная особенность, они были напрочь отрезаны от всего остального мира, сперва естественными границами, затем тысячу лет – искусственными, с «контрольной следовой полосой» и вышками с пулеметами. Я не оговорился, поэтому и выделил этот срок. Тот узкий перешеек, соединявший их с Западной Европой около Балтики, был ареной тысячелетней борьбы, притом, кого с кем – неизвестно. Всех со всеми. Недаром в этом месте столько образовалось государств–мелочевок, и сегодня препятствующих общению крупных этносов. Это стратегический пункт, очень выгодный пункт и здесь дрались точно так, как дрались за пещеры предгорий скученные народы. Только один пример. Прибалтика, не имеющая ни одного килограмма природных запасов цветных и редких металлов, вышла к концу 20 века, чуть ли не на первое место в мире по торговле ими, снимая «пенку» толще самого молока. Поэтому они очень быстро «преодолеют кризис развала СССР», если уже не «преодолели» когда я это пишу в мае 2000 года. И никоим образом это не надо ставить им в заслугу. Это бог им послал за что–то. А они пользуются этим, думая, что такие умные. Обольщаются. Им надо быть скромнее, а к себе относиться по заслугам своим, ибо одна половина их сотрудничала с Гитлером, а вторая со Сталиным, «равноценными» убийцами.
В Карпатах сидели скученные народы, как сельди в бочке, и никого не пускали, ни с той, ни с этой стороны. Не потому, что не знали, что такое пошлина, а потому, что сами всех боялись. Думали, что к ним идут соседи с целью воткнуться между ними, а им там самим уже жить негде, как аисты – на шесте. На Урале и в Зауралье жили точно такие же, лесные, рассеянные, изолированные народы, только глаза чуток уже, и то, не у всех. На севере – Ледовитый океан, само название говорит, что дальше ничего нет, конец мира. На юге граница была вообще самая страшная, шириной почти в 1000 километров и ни одного дерева, от дождя хотя бы укрыться. В степях бродили совершенно разные, но как бы люди. Как высунешься из леса, – прощай, пойдешь пешком, далеко, на берег моря, а потом поплывешь в рабство. Целые народы промышляли этим «бизнесом», до сих пор отвыкнуть не могут. Потому, как очень маленькие «издержки производства», почти вся цена – прибыль. Да и представьте, как чувствует себя человек, хоть и «разумный», «хомо сапиенс» по–иностранному, когда всю жизнь, просидевши в лесу, окажется вдруг на бывшем Калининском проспекте, в бывшем знаменитом двухэтажном гастрономе, где только за одной колбасой стоит человек триста, не считая десятков наименований других очередей? Оробеет ведь? Так и лесной житель на равнине, в точности, даже еще страшней. Поэтому в леса никто не ходил, и из леса не показывались. Граница на замке, как говаривали гордо советские руководители, считая, что это хорошо, дебилы. Впрочем, и «царские сатрапы», начиная с самого Рюрика, думали точно так же, но я это еще должен доказать. Но не сейчас, ниже. В итоге будущий центр России навсегда отделился от мира прочнее, чем все остальные равнины мира от своих предгорий, лучше, чем Австралия океанами.
Об этой истории России неизвестно ничего. У самих азбуки не было как в Австралии, другие, как в Австралию, к нам не ездили. Те несколько строк про скифов, какие нам оставили древние писатели, к нам никакого отношения не имеют, древние писатели писали про участок «главного проходного двора», проходящий в Причерноморье, но нас–то там никогда не было, как я и показал только что. Поэтому мне ясно, что потребуется «реконструкция», которой я подверг Австралию. Беда моя, правда, в том, что про Австралию написано много, все их табу, вся их магия, все приметы и все «вырывания зубов», «заточения молодых девушек» и так далее – наперечет. Они сопоставлены, проанализированы многочисленными авторами. Я же с древними русскими остался один на один, без свидетелей. Поэтому, с одной стороны, могу писать про них, что хочу, с другой стороны, этому можно не верить. Моя же цель, чтобы мне поверили, не на все сто процентов, конечно, но и не на ноль процентов. Про айнов у Куросавы есть знаменитый фильм. Почти весь земной шар его видел. Думаю, что элементы их жизни, присущие даже австралийским аборигенам, могут быть использованы и для реконструкции жизни на Великой русской равнине, правда, без гор, по которым лазят айны. И у нас значительно холоднее. У айнов попадает немного мокрый снег и тут же растает, а у нас он, лежит, чуть ли не полгода. Поэтому и у эскимосов есть что взять. У австралийцев можно взять, конечно, не их жару, но относительную сытость их позаимствовать можно. Доказательство? Нате: в России всегда продукты питания, как и в Австралии, стоили очень дешево, помните об этом. Дешевизна просто так не бывает, как и в Австралии.
К этим данным нужно прибавить древний русский фольклор. Любви, на которой я много сделал обобщений по австралийцам, в ее полном развитии, у нас, по–моему, не было. Если была бы, то – отразилась соответственно, в более высоких чувствах. Что у нас о любви есть? «Ванька Таньку полюбил» есть, но какая–то она пренебрежительная, не яркая, не всепоглощающая, как некоторые примеры на Западе. Она скорее констатирует факт совокупления, нежели любви. Примерно, так как это произошло под деревом с молодыми айнами ранней весной из фильма Куросавы. Старинные казацкие песни о любви, о любви «русского ямщика» и тому подобное, я в расчет принимать не буду. Это было все уже в 19 веке, в самом крайнем случае, в 18–м, а мы рассматриваем приблизительно 9 — 11 века, может быть чуток раньше, например, 3 век, ровесник Диоклетиана, но не римского, а константинопольского («новохрон–1»).
Песня–танец «А мы просо сеяли, сеяли, а мы его – вытопчем, вытопчем» — мне подходит по следующим причинам. Во–первых, она очень древняя, про те времена, когда и ржи еще на Руси не было, не говоря уже о пшенице. Историки подтверждают, что первым на Руси появилось просо, из которого делают пшенную кашу, единственную нашу кашу тех времен, да и многих последующих, вплоть до сегодняшнего времени. Не знаю точно, но на Западе вроде кашу такую не едят, а просом цыплят маленьких выкармливают, зерно очень мелкое, удобное для них. Во–вторых, песня эта очень информативна, даже в том до минимума сокращенном виде, в котором она мной воспроизведена. В молодости я ее знал поподробнее. Дело в том, что ее поют две шеренги, стоящие друг против друга, одна женская, вторая – мужская. Женская шеренга наступает на мужскую и поет, что они просо сеяли, и останавливаются. Мужская шеренга наступает на женскую, тесня ее назад, и поет, что вытопчет посевы женщин. И вот так то, наступая, то, отступая, поют до конца, попеременно. Жалко, слова остальные забыл, а найти – ноги собьешь. Но, для моих выводов и этого достаточно. Итак, выводы.
Песню–танец надо понимать как групповое заигрывание. Ибо «топтать просо» никто не собирается, разве что в переносном смысле. Но, все–таки, групповое, которое ближе к тому, естественному, что имелось в наличии. Пусть будущие историки здесь «видят» нечто более им приемлемое, «высоко моральное», но я вижу здесь именно то, что сказал. Может быть, это «воспоминание» всего лишь о групповом браке, о половой несдержанности, «праздник инцеста», наконец. Но «вспоминать» будут все равно то, что было. Это косвенно подтверждает мое предположение о недавнем отсутствии парной любви. А из парной любви вы видели, что можно вывести, в том числе и табу на братско–сестринский инцест в тотеме. К этому можно добавить, что слово «топтать» выражало не только топтать просо, но и курицу петухом, и женщину мужчиной, да и сегодня еще так говорят, особенно, когда хотят передать слушателям–мужчинам свою хвастливую лихость.
