— До свидания, — сказал Штуб, не подавая Евгению руки.
Часовой внизу внимательно прочитал и пропуск Степанова, и его паспорт. А когда он посмотрел на Евгения Родионовича, тому почудилось, что старшина знает, зачем он сюда нынче заявлялся. Впрочем, конечно, все это было чистейшим вздором — ничего никакой старшина знать не мог. «Нервы, — подумал Евгений. — Показаться толковому врачу, что ли?» Он всегда был немного мнительным.
И, несмотря на то что ничего особенного «в общем и целом» не произошло, Евгений Родионович вдруг вспомнил одну из самых пакостных страничек своей «книги жизни» — ту страничку, о которой он никогда никому не рассказывал, и даже если она приходила на ум, то только против воли, как нынче, когда он плелся из серого здания на улице Ленина к себе в «оффис», как называла его солидное учреждение ни к чему не почтительная Варвара.
А воспоминание было вот какое: как-то случилось Евгению Родионовичу легально сварганить себе такую командировочку, которая была отпуском к семейству, да еще с заездом в Москву, хоть и военную, хоть и суровую, но все же столицу, где при умении, которого Степанову было не занимать, можно все же отдохнуть культурненько от военных грозовых будней, встряхнуться, показать свое молодечество и людей посмотреть…
Все шло как нельзя лучше: медицинский генерал, при особе которого состоял разворотливый и готовый к услугам Женечка, изготовил посылку супруге, но тут вдруг, как на грех, случился один раненый капитан, который попросил генерала не почесть за труд присовокупить к его генеральской посылке маленькую капитанскую — несколько банок сэкономленной тушенки, колбасы в банках и масла в двух бутылках.
Генерал капитану кивнул, и Женька потащил еще одну посылочку.
Именно с этой посылочкой и случилось в Москве происшествие. «Культурно отдыхая» у себя в гостиничном номере, товарищ Степанов, в ту пору майор м. с. (медицинской службы), как-то подвыпил и распалился душой в смысле гостеприимства — с ним такое бывало, — но, конечно, за чужой счет. Генеральскую посылку он уже доставил по адресу, капитанскую же должен был везти дальше, и тут-то вдруг ему подумалось, что он лишь немножко ее почнет, а там, глядишь, впоследствии и добавит, так что все обойдется совершенно безгрешно.
Но только не обошлось.
Во-первых, собеседницы Евгения Родионовича, весело и непринужденно болтая, удивительно быстро съели консервы, а бутылки с топленым маслом открыли и изжарили на электрической плитке гору «сэндвичей», как выразилась та блондинка, из-за которой товарищ майор м. с. и распустил свой кудрявый хвост. Во-вторых, следуя по дальнейшему своему маршруту, Женечка посылку не «восполнил», а докушал оставшиеся две коробки колбасы. Ну и, в-третьих, на квартиру к капитанше, разумеется, не зашел: как мог он передать письмо, где поминалось содержимое того ящичка, который «товарищ Степанов любезно согласился доставить, дорогая моя жинка, тебе!», если даже самый ящичек он выкинул в вагонное окошко?
Дальше пошло и того хуже.
В сенях своего санитарного управления Степанов, возвратившись из командировки, совсем неожиданно встретил раненого капитана. Капитан бросился к майору с расспросами, и Женя, помимо своей воли, единственно из хорошего и даже дружеского расположения к капитану соврал про капитаншу — как он у нее чай пил и как она его «сэндвичем» с колбасой угостила, как все было «тепло и симпатично», и вот только письмо он не привез — забыл, простите, забыл неизвестно где и как…
А в послевоенном июне Женя еще раз встретил капитана в ресторанном зале Ярославского вокзала. Капитан бы его и не приметил, но Женя был немножко подшофе, самую малость, и очень расположен к человечеству. В капитане померещилось ему что-то знакомое, он старательно выждал мгновение, когда глаза их встретились, и закивал, закивал, заулыбался — с фронтовым приветом, дружище, здравствуй, где-то встречались, а где?.. Эх, война-войнишка…
Он все эдак кивал и улыбался, а капитан все сдвигал и сдвигал брови, борясь, видимо, с желанием подойти и высказаться, и только когда, откинув стул ногой, капитан поднялся, отворотился и ушел, Женя вспомнил ящичек, консервы, масло и блондинку с подружками. Вспомнил и немножко даже поежился — так погано ему стало. И не от стыда, нет! От страха. Такие капитаны бывают драчливыми — врежет, а потом объясняйся!
И сегодня, нынче, только что он улыбался и кивал Штубу, совершенно как тому капитану в ресторанном зале, кивал и улыбался, а зачем? Для какой пользы? Ведь лицо у Штуба было совершенно такое же, как у капитана в их последнюю встречу, — брезгливое!
Вот так и пошло в этот день через пень-колоду, по нехитрой формуле деда Мефодия: и хвост долог, и нос не короток, — стоит, как кулик на болоте, да перекачивается: нос вытащит — хвост увязнет, а хвост вытащит — носу завязнуть. Сделался Евгений вдруг испуганным — даже воробьи заклюют; возвратившись от Штуба, заперся у себя перед приемом трудящихся (была среда, приемный день), выпил брому «для притупления», осоловел слегка, принял таблетку кофеина — возбудился излишне, а тут вдруг заявились две красотки: сестры Вера Николаевна Вересова и Любовь Николаевна Габай, веселые, пахнущие морозцем и духами, и с прямым заявлением Любы — «да, сбежала, дезертировала, причины неважны, если вы тут действительно начальство — определите на должность».
Женька вначале повел себя очень даже форсисто, но тут же напугался одной даже мысли о Горбанюк и пошел вывязывать узоры и плести кружева о сложности обстановки и о том, что в самом-де Унчанске, кроме как устименковское хозяйство, все прочее вроде бы и укомплектовано, что же касается до дальней периферии, то тут он готов предоставить…
— А мне хоть и сверхдальняя, — без всякого надрыва перебила Любовь Николаевна, — мне любая периферия не страшна. И еще одного отличного доктора к вам туда привезу…
Евгений Родионович, не ждавший такой решительности, опять нравственно заегозил и заелозил и опять пошел задним ходом, ссылаясь на то, что запросит с мест сведения и тогда вновь может вернуться к этому вопросу.
— Ну, а если Москва вам порекомендует доктора Габай? — вглядываясь в Евгения смеющимися глазами, спросила Вера Николаевна. — Только, пожалуйста, не говорите на эту тему с Владимиром Афанасьевичем, вы его придури знаете не хуже меня. Я вам одну фамилию назову — если он вам порекомендует доктора Габай, достаточно будет? Но опять же это между нами — красивая и маленькая тайна.
— Да боже мой, Вера Николаевна! — заверительно воскликнул Евгений.
— Цветков, — с безмятежной улыбкой сказала Вера.
— Константин Георгиевич? — осведомился Степанов. — Генерал?
И, не дожидаясь ответа, почтительнейше развел руками и сказал негромко:
— Сами знаете, Вера Николаевна, мы — солдаты!
— Только Володьке ни-ни, — вставая, распорядилась Вера Николаевна, — они друг друга еще с войны не переносят, мой хозяин даже имя это слышать не может. Кстати, Цветков скоро тут будет, встретимся, вы с ним, конечно, подружитесь. Большого обаяния человек…
Люба все это время молчала, поглядывая исподлобья то на сестру, то на товарища Степанова. Женька их не без изящества проводил до двери, поклонился им и вызвал следующего из занявших очередь на прием. «Черт их сюда носит, — подумал он тоскливо, оглядев унылую очередь людей, которых в своих докладах иначе не именовал, как „великой армией советской медицины“, — лезут ко мне, хоть метлой гони!»
Прием нынче вел он как-то расслабленно, отвечал на вопросы рассеянно, под напором трудящихся перерешал те вопросы, которые в обычное время не заставили бы его перерешить, одного нахала, требующего госпитализировать его мамашу, даже «не осадил», а немножечко перед ним извинился, а когда явились трое старожилов с наглой просьбой дать возможность Богословскому вести прием больных в поликлинике Управления речного судоходства, Степанов не выгнал их вон, а сказал, что этот вопрос «провентилирует», и даже заверил, что он лично «обеими руками — за».
