Маленькие круглые глазки Анжелики были печальны и полны сочувствия.

Левин выпил и опять закрыл глаза.

Теперь он увидел снег. Снег падал и падал, и цветочки покачивались в снегу. Это уже была чертовщина.

– Я полежу полчаса, – сказал Левин. – В ординаторской. Пусть мне принесут туда чаю и сухарик. Через полчаса позовите меня. И подготавливайте этих двух… этих двух молодых людей. Один – резекция голеностопного сустава, а другой – пальчики. Опять я не помню фамилии.

Он виновато улыбнулся:

– Хороший, чуткий врач непременно знает фамилию и имя-отчество. Когда я был молодым, мне все это давалось легко, а теперь я помню только сущность дела, а остальное забываю. Наверное, меня пора выгонять вон…

– Ну что вы такое говорите! – возмутилась Анжелика.

– То и говорю. Еще есть кто-нибудь на сегодня?

Варварушкина молча кивнула головой. Да, еще один истребитель. Его только что привезли. Доктор Баркан считает, что надо оперировать.

– Хорошо, я посмотрю, – сказал Левин. – Проводите меня, пожалуйста, Верочка, меня тошнит, и эти отвратительные головокружения.

Верочка взяла его под руку и повела к лестнице. Чтоб не выглядеть жалким, он надменно улыбался и по дороге сделал замечание двум санитаркам, разносившим обед.

– Сейчас вам чайку принесу и сухарики, вы себе пока отдыхайте, – сказала Верочка, – и до вас никого не пущу. Матроса с автоматом поставлю у двери.

Александр Маркович лег.

Закрывать глаза он боялся.

Лукашевича вызывать уже поздно. Баркана как хирурга он толком не знал. Надо все делать самому. А тут эти проклятые цветочки перед глазами и поле, в котором растут злаки. Он никогда точно не отличал рожь от пшеницы. И цветы он тоже путал: разные там гортензии или левкои.

Или еще хризантемы.

Верочке он сказал:

– Принесите сюда шприц, моя дорогая, и ампулу с кофеином. Вот я выпью свой чай и полежу, а потом вы мне впрысните кофеинчику.

Верочка принесла и то и другое и привела с собою капитана Варварушкину. Та спокойно села возле Левина на диван и теплыми пальцами взяла его запястье. Он смотрел на нее снизу вверх близорукими без очков глазами и тихо улыбался.

– И ничего смешного, товарищ подполковник, – строго сказала Варварушкина. – Я нахожу, что Шеремет был прав. Такое расходование самого себя по меньшей мере нерентабельно.

Левин все еще улыбался. Дверь скрипнула, вошел Баркан. За ним просунулась Анжелика.

– Послушайте, убирайтесь все отсюда! – сказал Левин. – Или человек не может немного отдохнуть? Даже странно, что вы еще не вызвали начальника госпиталя и замполита.

Попив чаю с ложечки, он снял китель и засучил рукава сорочки. Анжелика взяла из рук Верочки шприц и; сделала ему укол. Варварушкина подала ему очки. Баркан, заложив руки за спину, сердито глядел на Левина кофейными зрачками.

– Ну, можем идти, – сказал Александр Маркович. – Я отлично себя чувствую. Пойдемте, гвардейцы от медицины. Пойдемте, дети, вперед, и выше мы должны смотреть, вот как!

Он открыл дверь и, напевая под нос "Отцвели уж давно хризантемы в саду", пошел по знакомому до мельчайших подробностей коридору к той палате, куда привезли раненого истребителя. Очки его блестели. Халат – накрахмаленный и серебристый от глажения – приятно похрустывал. В зубах Левин держал мундштук, и это придавало всему его облику выражение залихватской независимости. Кроме летчика-истребителя, только что привезли еще стрелка-радиста и двух молодых парней из команды аэродромного обслуживания – они оба попали под бомбежку. Баркан работал у одного операционного стола, Левин у другого. И каким-то вторым зрением Александр Маркович видел, что Баркан действует уверенно, спокойно, сосредоточенно и умно. А Баркан чувствовал, что подполковник – следит за ним, – и злился. Злился, еще не понимая, какому высокому чувству подчинена вся жизнь этого крикливого, скандального, неуживчивого человека.

– Если я не ошибаюсь, мне сейчас был учинен в некотором смысле экзамен? – спросил в коридоре Баркан.

– Не говорите глупости! – ответил Александр Маркович.

После операций был еще вечерний обход и перевязки, на которых он присутствовал, сидя, по обыкновению, в углу на табуретке и покрикивая оттуда каркающим голосом. К ночи, съев свою манную кашу и омлет из яичного порошка, он велел себе поставить кресло в шестой палате, где лежали после операции Бобров и капитан-истребитель. Бобров не спал – смотрел прямо перед собою еще мутным, не совсем понимающим взглядом. Истребитель стонал. Дежурная сестра поила его с ложечки водою.

– Дайте ему еще морфию, – сказал Левин, – а утром посмотрим. И принесите мне сюда сегодняшние газеты, я еще не читал. Там, у меня в кабинете на столе.

Просидев еще часа два, он на всякий случай заглянул во все палаты и в коридоре прислушался к шепоту вахтенного краснофлотца. Тот сидел у телефона с «рцы» на рукаве бушлата и не то молился, не то произносил слова какого-то заклинания.

– Вы что шепчете, Жакомбай? – спросил Левин. – Шу-шу-шу? Что за шу-шу-шу?

Краснофлотец встал, обдернул бушлат и улыбнулся доброй и сконфуженной улыбкой.

– Ну? – еще раз спросил Левин.

– Разные слова учу, – сказал Жакомбай.-Много слов есть красивых, а я не знаю, как говорить по-русски. Например: "интеллигенция советская", «интеллигент». В книжке написано.

– Ну и что же такое, например, "советский интеллигент"? – спросил Левин.

– Например, вы, товарищ подполковник, есть советский интеллигент. Так мне сказала старший сержант, и так мы все понимаем.

Казах теперь не улыбался, он смотрел на Левина серьезно.

– Вы есть советская интеллигенция, – сказал Жакомбай, – которая означает в вашем лице, что все свои научные знания и весь свой ум, который у вас имеется, вы до самой смерти отдаете для советских людей и ни с чем не считаетесь, как вы! И день, и ночь, и опять день, и идти не можешь, под руки ведут, и делаешь!

Он внезапно перешел на «ты» и сразу заробел. Левин молчал. В тишине вдруг стало слышно, как щелкают ходики.

– Я был в морской пехоте – боец, – сказал Жакомбай, – наше дело было – граната, штык, автомат, до самой смерти бить их, когда они сами не понимают. А вы, товарищ подполковник… мы тоже про вас знаем. Извините меня.

– Ну, хорошо, спокойной ночи, Жакомбай, – вздохнув, сказал Левин. – Спать пора.

И пошел к себе вниз – по крутым и скользким, сбитым ступенькам.

Дня через два, ночью, по своему обыкновению он наведался к Боброву. И сразу же услышал целый монолог, который ему показался бредом.

– От своей судьбы не уйдешь, – говорил летчик, – и как вы от меня, товарищ капитан, ни бежали, судьба нас вот где столкнула. Будьте ласковы, выслушайте до конца! Сначала я получил эту книжку сам лично у библиотекарши на Новой Земле. Она мне лично поверила и под честное слово дала.

В Архангельске на Ягоднике эту книжечку под названием "Война и мир", в одном томе все части, у меня на денек взял капитан Лаптев, потом эта книжка была в Свердловске – уже в транспортную авиацию попала. На Новой Земле я в библиотеке, конечно, за жулика считался. В Мурманске, на Мурмашах мне про эту книжку сказали, что ее некто Герой Советского Союза Плотников вместе с горящим самолетом оставил в Норвегии в районе Финмаркена…

– Вам не следует говорить, Бобров, – сказал Левин, не совсем еще понимая, бредит летчик или нет. Но летчик не бредил.

– Я осторожненько, товарищ подполковник, – сказал он. – Но, честное слово, все нервы мне вымотали с этой книжкой. А товарищ капитан, как меня где увидит, так ходу. Давеча на аэродроме прямо как сквозь землю провалился.

– Никуда я не проваливался, – обиженным тенором сказал капитан.-Зашел в капонир, а вас даже и не видел.

– И Финмаркен оказался ни при чем, – продолжал Бобров, точно не слыша слов капитана, – книжка там действительно сгорела, только "Петр Первый" Алексея Толстого. А библиотекарша Мария Сергеевна мне в открытке пишет, что ничего подобного она от меня никогда не ожидала. Теперь есть летчик один, Фоменко, он истребителям, оказывается, эту книгу отдал, когда они перелет к нам делали. Отдал?