— Я полежу полчаса, — сказал Левин. — В ординаторской. Пусть мне принесут туда чаю и сухарик. Через полчаса позовите меня. И подготавливайте этих двух… этих двух молодых людей. Один — резекция голеностопного сустава, а другой — пальчики. Опять я не помню фамилии.
Он виновато улыбнулся:
— Хороший, чуткий врач непременно знает фамилию и имя-отчество. Когда я был молодым, мне все это давалось легко, а теперь я помню только сущность дела, а остальное забываю. Наверное, меня пора выгонять вон…
— Ну что вы такое говорите! — возмутилась Анжелика.
— То и говорю. Еще есть кто-нибудь на сегодня?
Варварушкина молча кивнула головой. Да, еще один истребитель. Его только что привезли. Доктор Баркан считает, что надо оперировать.
— Хорошо, я посмотрю, — сказал Левин. — Проводите меня, пожалуйста, Верочка, меня тошнит, и эти отвратительные головокружения.
Верочка взяла его под руку и повела к лестнице. Чтоб не выглядеть жалким, он надменно улыбался и по дороге сделал замечание двум санитаркам, разносившим обед.
— Сейчас вам чайку принесу и сухарики, вы себе пока отдыхайте, — сказала Верочка, — и до вас никого не пущу. Матроса с автоматом поставлю у двери.
Александр Маркович лег.
Закрывать глаза он боялся.
Лукашевича вызывать уже поздно. Баркана как хирурга он толком не знал. Надо все делать самому. А тут эти проклятые цветочки перед глазами и поле, в котором растут злаки. Он никогда точно не отличал рожь от пшеницы. И цветы он тоже путал: разные там гортензии или левкои.
Или еще хризантемы.
Верочке он сказал:
— Принесите сюда шприц, моя дорогая, и ампулу с кофеином. Вот я выпью свой чай и полежу, а потом вы мне впрысните кофеинчику.
Верочка принесла и то и другое и привела с собою капитана Варварушкину. Та спокойно села возле Левина на диван и теплыми пальцами взяла его запястье. Он смотрел на нее снизу вверх близорукими без очков глазами и тихо улыбался.
— И ничего смешного, товарищ подполковник, — строго сказала Варварушкина. — Я нахожу, что Шеремет был прав. Такое расходование самого себя по меньшей мере нерентабельно.
Левин все еще улыбался. Дверь скрипнула, вошел Баркан. За ним просунулась Анжелика.
— Послушайте, убирайтесь все отсюда! — сказал Левин. — Или человек не может немного отдохнуть? Даже странно, что вы еще не вызвали начальника госпиталя и замполита.
Попив чаю с ложечки, он снял китель и засучил рукава сорочки. Анжелика взяла из рук Верочки шприц и сделала ему укол. Варварушкина подала ему очки. Баркан, заложив руки за спину, сердито глядел на Левина кофейными зрачками.
— Ну, можем идти, — сказал Александр Маркович. — Я отлично себя чувствую. Пойдемте, гвардейцы от медицины. Пойдемте, дети, вперед, и выше мы должны смотреть, вот как!
Он открыл дверь и, напевая под нос «Отцвели уж давно хризантемы в саду», пошел по знакомому до мельчайших подробностей коридору к той палате, куда привезли раненого истребителя. Очки его блестели. Халат — накрахмаленный и серебристый от глажения — приятно похрустывал. В зубах Левин держал мундштук, и это придавало всему его облику выражение залихватской независимости. Кроме летчика-истребителя, только что привезли еще стрелка-радиста и двух молодых парней из команды аэродромного обслуживания — они оба попали под бомбежку. Баркан работал у одного операционного стола, Левин у другого. И каким-то вторым зрением Александр Маркович видел, что Баркан действует уверенно, спокойно, сосредоточенно и умно. А Баркан чувствовал, что подполковник — следит за ним, — и злился. Злился, еще не понимая, какому высокому чувству подчинена вся жизнь этого крикливого, скандального, неуживчивого человека.
— Если я не ошибаюсь, мне сейчас был учинен в некотором смысле экзамен? — спросил в коридоре Баркан.
— Не говорите глупости! — ответил Александр Маркович.
После операций был еще вечерний обход и перевязки, на которых он присутствовал, сидя, по обыкновению, в углу на табуретке и покрикивая оттуда каркающим голосом. К ночи, съев свою манную кашу и омлет из яичного порошка, он велел себе поставить кресло в шестой палате, где лежали после операции Бобров и капитан-истребитель. Бобров не спал — смотрел прямо перед собою еще мутным, не совсем понимающим взглядом. Истребитель стонал. Дежурная сестра поила его с ложечки водою.
— Дайте ему еще морфию, — сказал Левин, — а утром посмотрим. И принесите мне сюда сегодняшние газеты, я еще не читал. Там, у меня в кабинете на столе.
Просидев еще часа два, он на всякий случай заглянул во все палаты и в коридоре прислушался к шепоту вахтенного краснофлотца. Тот сидел у телефона с «рцы» на рукаве бушлата и не то молился, не то произносил слова какого-то заклинания.
— Вы что шепчете, Жакомбай? — спросил Левин. — Шу-шу-шу? Что за шу-шу-шу?
Краснофлотец встал, обдернул бушлат и улыбнулся доброй и сконфуженной улыбкой.
— Ну? — еще раз спросил Левин.
— Разные слова учу, — сказал Жакомбай. — Много слов есть красивых, а я не знаю, как говорить по-русски. Например: «интеллигенция советская», «интеллигент». В книжке написано.
— Ну и что же такое, например, «советский интеллигент»? — спросил Левин.
— Например, вы, товарищ подполковник, есть советский интеллигент. Так мне сказала старший сержант, и так мы все понимаем.
Казах теперь не улыбался, он смотрел на Левина серьезно.
— Вы есть советская интеллигенция, — сказал Жакомбай, — которая означает в вашем лице, что все свои научные знания и весь свой ум, который у вас имеется, вы до самой смерти отдаете для советских людей и ни с чем не считаетесь, как вы! И день, и ночь, и опять день, и идти не можешь, под руки ведут, и делаешь!
Он внезапно перешел на «ты» и сразу заробел. Левин молчал. В тишине вдруг стало слышно, как щелкают ходики.
— Я был в морской пехоте — боец, — сказал Жакомбай, — наше дело было — граната, штык, автомат, до самой смерти бить их, когда они сами не понимают. А вы, товарищ подполковник… мы тоже про вас знаем. Извините меня.
— Ну, хорошо, спокойной ночи, Жакомбай, — вздохнув, сказал Левин. — Спать пора.
И пошел к себе вниз — по крутым и скользким, сбитым ступенькам.
Дня через два, ночью, по своему обыкновению он наведался к Боброву. И сразу же услышал целый монолог, который ему показался бредом.
— От своей судьбы не уйдешь, — говорил летчик, — и как вы от меня, товарищ капитан, ни бежали, судьба нас вот где столкнула. Будьте ласковы, выслушайте до конца! Сначала я получил эту книжку сам лично у библиотекарши на Новой Земле. Она мне лично поверила и под честное слово дала.
В Архангельске на Ягоднике эту книжечку под названием «Война и мир», в одном томе все части, у меня на денек взял капитан Лаптев, потом эта книжка была в Свердловске — уже в транспортную авиацию попала. На Новой Земле я в библиотеке, конечно, за жулика считался. В Мурманске, на Мурмашах мне про эту книжку сказали, что ее некто Герой Советского Союза Плотников вместе с горящим самолетом оставил в Норвегии в районе Финмаркена…
— Вам не следует говорить, Бобров, — сказал Левин, не совсем еще понимая, бредит летчик или нет. Но летчик не бредил.
— Я осторожненько, товарищ подполковник, — сказал он. — Но, честное слово, все нервы мне вымотали с этой книжкой. А товарищ капитан, как меня где увидит, так ходу. Давеча на аэродроме прямо как сквозь землю провалился.
— Никуда я не проваливался, — обиженным тенором сказал капитан. — Зашел в капонир, а вас даже и не видел.
— И Финмаркен оказался ни при чем, — продолжал Бобров, точно не слыша слов капитана, — книжка там действительно сгорела, только «Петр Первый» Алексея Толстого. А библиотекарша Мария Сергеевна мне в открытке пишет, что ничего подобного она от меня никогда не ожидала. Теперь есть летчик один, Фоменко, он истребителям, оказывается, эту книгу отдал, когда они перелет к нам делали. Отдал?
— Ну, отдал, — сердито ответил капитан. — Мне отдал.
— Вот! — уже задыхаясь от слабости, воскликнул Бобров. — Вам отдал. А куда же вы, извините за нескромность, эту книгу дели?