Глаза Грейфе вновь сверкали сатанинским пламенем Лойолы. Смеялся он или говорил серьезно? Или сверкало не пламя Лойолы, но серый порошок наркотика вместе с коньяком?

И Гурьянов все-таки выразил свою глубокую признательность и опять подщелкнул каблуками под столом.

– Изменение звания повлечет за собой и изменение должности, – сказал Грейфе. – Будем надеяться, что господин Гурьянов уже соответствует должности начальника разведывательно-диверсионной школы в тех же Печках, не так ли, господин Хорват?

– Абсолютно! – сказал Хорват.

Гурьянову хотелось подальше от переднего края. Все другие школы были ближе к тылу.

Дьявольское пламя разгоралось все пуще и пуще. Беседа не могла кончиться обещаниями и комплиментами, Гурьянов чувствовал это.

И действительно, доктор Грейфе резко изменил тон.

– Но это, господа, произойдет только в том случае, если хоть один из ваших питомцев выйдет в конце концов на связь с нами, – задушевным голосом сказал Грейфе. – Ибо такое положение терпимым быть не может. И более того, мы, если, разумеется, положение резко не изменится, мы склонимся к тому мнению, что вы оба, господа, работаете на большевиков и засланы к нам большевистским разведывательным центром. Может быть, вы об этом прямо мне и скажете?

Хорват и Гурьянов переглянулись. Румяный доселе Хорват посерел, серый Гурьянов порозовел.

– Так на кого же вы работаете? – совсем кротко осведомился Грейфе. – На нас или на Россию?

– Но господину оберштурмбанфюреру известно, я надеюсь, что засылаем агентуру не мы, а господа из абвера, – несколько дребезжащим голосом произнес Хорват. – Мы же теряем наших питомцев мгновенно, теряем навсегда, навечно, а господа из абвера – с той секунды, как их увозят из Печек. Мы их даже не экипируем, мы не говорим напутственное слово, мы лишь комплектуем группы, и, как правило, наши группы перетасовываются уже здесь, в Пскове… Школа номер сто четыре…

Грейфе тяжело шлепнул ладонью по столу.

– Разве я вас спрашивал об этом? – осведомился он.

Хорват замолчал и лишь подобрал с полу упавшую сигару шефа.

– Сколько секретных агентов среди ваших учащихся? – отрывисто спросил Грейфе. – В процентах?

– От пятидесяти до семидесяти процентов.

– Они работают активно?

– К величайшему сожалению, нет, – произнес Хорват. Краска стала возвращаться на его щеки. – Они пишут много, но больше бестолочь.

– Например?

– Например, выражалось недовольство кинофильмом без субтитров.

– А были случаи, когда вы получали сведения о том, что ваши курсанты, высадившись в расположении Красной Армии, не стали выполнять ваши задания? Вернее, задания абвера?

– Да, такой случай имел место, – разрешил себе вмешаться по-немецки Гурьянов. – Этих негодяев мы расстреляли в тот же вечер.

Он выговорил свою фразу как можно более четко и старательно, но доктор Грейфе сделал вид, что не понимает, и только пожал плечами.

– Поясните! – велел он Хорвату.

Хорват повторил то, что сказал Гурьянов.

– Перед строем?

– Разумеется, – сказал Хорват своим интеллигентным голосом. – Их по очереди из пистолета расстрелял господин обершарфюрер Гурьянов. К сожалению, среди расстрелянных был наш лучший секретный агент – Купейко, на которого мы возлагали большие надежды.

– Почему возлагали? – резко спросил Грейфе.

– Он нам дал ценную информацию в начале года. Два негодяя слушали радио из Советов и Би-Би-Си. Они привлекали других курсантов…

– А вы просто идиот, – вдруг опять мягким голосом произнес Грейфе. – Вы просто болван, Хорват. Цанге и Фридель – это были наши агенты у вас в школе. Наши проверочные агенты. Хорошо, что вы не успели их расстрелять.

Хорват совсем растерялся.

– Но тогда следовало нам быть хоть частично в курсе дела, – пробормотал он жалким голосом. – Ведь в конце концов…

– В конце концов вам не нравится наша система перепроверок? – сладко осведомился Грейфе. – Вы желаете, чтобы мы абсолютно доверяли таким господам, как этот ваш Гурьянов? Или вам? Или вашим преподавателям? Не предполагаете ли вы, что наше титаническое государство может держаться на доверии?

Разумеется, Хорват этого не думал. И поспешил заверить доктора Грейфе, что проверки и перепроверки есть самая действенная форма возможности доверять.

– Надеюсь, в вашей школе не введен сухой закон? – вдруг прервал Хорвата шеф.

– Нет, но мы стараемся…

– В пьяном виде люди откровеннее, чем в трезвом, – с тихим смешком сказал Грейфе. – Пусть болтают. Пусть возможно больше болтают здесь. Лучше проболтаться здесь, чем сговориться там и покаяться большевистским комиссарам. Пусть все будет наружу. Не зажимайте рты вашим курсантам, пусть задают любые вопросы на занятиях. Провоцируйте их. И пусть они видят безнаказанность, понимаете меня? Потом можно такого курсанта перевести в другую школу, где с ним покончат, но не делайте глупости, не расстреливайте перед строем. Не надо пугать, надо вызывать на абсолютную откровенность…

Лашков-Гурьянов облизал сухие губы. Грейфе в самом деле был дьяволом. Или как его там называли в опере про омолодившегося старика Фауста? Мефистофель?

– Но вы не огорчайтесь, – произнес Грейфе. – Вся эта система не мной организована. Тут вложил свой гений Гиммлер, здесь немало усилий покойного Гейдриха. И старик Канарис кое-что смыслит в своем деле. В моей личной канцелярии есть двое почтеннейших людей, моих сотоварищей по партии, которых мой покойный Гейдрих… я говорю «мой» потому, что мы вместе с ним начинали наш путь… так вот, он их приставил ко мне. А кого приставил ко мне Канарис? Его люди проверяют тех двоих и немножко меня.

Он рассмеялся.

– Каждый третий, – проговорил Грейфе весело. – На этом держатся наши успехи, наши великие победы, этим способом мы осуществляем единство нации. Каждый третий – или нас постигнет катастрофа. Но лучше каждый второй. Вам не кажется, господин Хорват, каждый второй лучше?..

Лашков-Гурьянов почувствовал на себе его взгляд. И подумал: «А они тут не посходили с ума?»

Грейфе положил на язык щепотку порошку и запил его коньяком. Потом он сказал строго:

– Теперь вернемся к нашим баранам, как говорят французишки. Ваш Купейко, кажется, что-то крикнул перед смертью. Что он точно крикнул, господин Лашков? Постарайтесь говорить внятно по-немецки, чтобы я понимал без помощи господина Хорвата. Ну? Я жду!

– Он напомнил о каком-то разговоре, имевшем место во время подрывных учений в деревне Халаханья, – опасливо и негромко произнес Лашков-Гурьянов. – И еще крикнул, что надеется на курсантов.

– Это была двусмысленность? – вперив в Гурьянова свой издевательский взгляд, осведомился Грейфе. – Как вы поняли вашего питомца Купейко?

– Никакой двусмысленности я здесь не приметил, – сказал Гурьянов. – Он ведь дальше закричал про победу Красной Армии, и тут я, каюсь, погорячился и выстрелил.

– А что вы выяснили про беседу на учениях в деревне Халаханья? – спросил опять Грейфе, продолжая вглядываться в совсем оробевшего Гурьянова. – Надеюсь, хоть это вы выяснили? Или мне надлежит прислать вам специального следователя? Вы оба, может быть, вообще не в состоянии командовать таким объектом, как Вафедшуле?

Гурьянов с тоской взглянул на Хорвата. У того ходуном ходил кадык, он все время пытался что-то проглотить, да никак не мог. «Даст тут дуба со своим миокардитом, – злобно по-русски подумал про него Лашков-Гурьянов, – как тогда я один управлюсь с этим идиотом?»

– В этом случае с расстрелом вы поступили весьма глупо и более чем поспешно, – произнес доктор Грейфе. – Сначала дознание, а потом казнь – неужели это детское правило вам не известно? Казнь есть этап заключительный, так нас учил Гиммлер, и никакое самоуправство здесь терпимо быть не может. Вы должны были этапировать преступников в Берлин. Или хотя бы ко мне, в Ригу. Там бы они все сказали. Я не сомневаюсь в том, что ваш Купейко был связан с партизанским подпольем, если его не заслали партизаны в нашу школу.