– О чем ты думаешь? – осведомилась Вера, дочитав письмо.

– О кактусах.

– Ты теперь будешь кактусистом, а не хирургом?

В ее голосе он услышал явную враждебность: зачем ей разговаривать с ним в таком тоне?

– Покуда что хирургом мне трудновато быть, – стараясь сдержаться, ответил Устименко. – С такими руками, как у меня, я бы и при тебе не смог оперировать…

– Почему это странное выражение – «и при тебе»? Как его понять?

– Понять просто: ты даже из жалости не позволила бы мне оперировать. Ведь как-никак ты мне жена…

– Что означает твое «как-никак»?

Начиналась бессмыслица, проклятая бессмыслица их супружества.

– Не стоит, Верочка, ссориться, – сказал он. – Мне трудно говорить с тобой, если ты заранее убеждена в том, что я хочу обидеть тебя. Давай лучше поговорим про письмо, про то, что ты о нем думаешь.

– Начистоту? – с тем же враждебным и настороженным выражением в голосе спросила она. – Искренне?

– Да, конечно.

– Мне не нравится это письмо!

– И мне! – с облегчением произнес Устименко. Но тотчас же опасливо взглянул на Веру: не могло так случиться, что Женькины предложения не понравились ей по тем же причинам, что и ему. – Мне очень не понравилось, – добавил он, – мне многое тут не подходит.

Вера Николаевна молчала, разглядывая свои розовые ладони. Володя ждал. «Сейчас должно что-то решиться, – вдруг подумал он. – Непременно сейчас и, наверное, навсегда!» У него ведь все решалось раз навсегда.

– Больница, работа, поденщина – вздор, – глядя в Володины глаза, раздельно и внятно произнесла Вера. – Не туда лежит твоя дорога, Володечка! Это затянет, ты завязнешь, завертишься, понимаешь?

Он молчал.

Как всегда, она понимала не главное. И не ту половину! Неясное, тоскливое предчувствие беды томило его, а она как назло медлила, чему-то улыбалась, думала.

– Я не совсем понимаю…

– Да чего же тут не понимать? – с недобрым недоумением в голосе спросила она. – Тут все так просто, так ясно, так на ладошке лежит…

И она протянула ему издали свою узкую красивую ладонь.

– Ты не чеховский Ионыч, как о тебе думали твои старухи, – ты ученый! мягко и властно произнесла она. – Ты единственный талантливый человек, которого я встретила в своей жизни. И ты не смеешь быть только врачом, я «только врач» Вересова – не допущу тебя до этого. Я давно знала, каким ты можешь стать, а на несчастье, которое с тобой произошло, я еще больше в этом убедилась. В несчастье ты действительно полностью нашел себя…

– Это – выдумка! – с гневом сказал он. – Тут все выдумано, и пошло выдумано. Думаешь, я так глуп, что не понял тот спектакль с Саранцевым? Да и ты сама мне рассказывала! Ну да, не маши рукой, тогда, конечно, не понял, хоть и подозревал, но со временем все понял. Тут и жалостное письмо твое, и просто хорошие люди – коллеги, все вместе сработало, и прошла моя минута слабости, отвратительная минута, когда я…

Он едва не рассказал ей про пятьдесят таблеток, но вовремя одумался и попросил:

– Пожалуйста, сделай одолжение, не выдумывай меня, вовсе я не так хорош, каким рисуюсь в твоем воображении…

– Значит, поедешь главврачом? – видимо, не слушая его, перебила она. Отправишься к своему Женьке Степанову и годами станешь ишачить на него, на его контору и на его бюрократическое благополучие? А на досуге, которого у тебя там, конечно, не будет, без всякого блеска, из месяца в месяц ночами, за счет отдыха и нормальной жизни – начнешь, именно только начнешь заниматься диссертацией?

– А о чем она будет – эта самая диссертация? – внезапно успокоившись и установив для себя, что беда пришла, осведомился Устименко. – Ты имеешь предложить мне интересную тему, без которой армия медиков просто задыхается? Или предполагаешь, что я такой темой давно обладаю? Или мне у умных людей поспрошать темочку, как это множеством прохвостов делается? Без блеска! – вдруг с силой передразнил он Веру. – Но диссертация с блеском – это ведь когда нужное, очень нужное дело делается! А когда блеск только в процессе защиты, и то с трудом натягивается, а после эту переплетенную чепуху держат как документ, определяющий законность повышения зарплаты, тогда как? Как оно именуется на языке среднепорядочного человека? Что ж ты молчишь?

На лице Веры внезапно появилось выражение робости.

– Я тебя не понимаю, – тихо и испуганно произнесла она. – Ведь все же защищают и кандидатские, и докторские, это естественно, иначе не бывает, а то, куда тебя сейчас занесло, – это понять никому невозможно…

– Если ты меня не понимаешь, то это еще не значит, что никому меня понять невозможно, – сказал Устименко. – Мы ведь, кстати, не так чтобы уж с первого взгляда или с полслова друг друга понимали? Ну, а теперь напрягись и вспомни, разве я собирался когда-либо подарить человечеству свою диссертацию и хвастал тебе этим? И что я сделал в своей жизни такого, чтобы заставить тебя или еще кого-либо думать обо мне как о явлении? В чем я тут повинен? Возможно, что в юности, когда ты меня не знала, я и воображал о себе черт знает что, но ведь это в юности, даже почти в детстве, а нынче я хорошо понимаю свои возможности, да еще и в той ситуации, когда годность моя сугубо ограничена…

– Ах, ерунда! – вдруг просто и легко воскликнула Вера, и Устименко сразу же понял всю искусственность этой простоты и легкости – его жена испугалась пропасти, в которую вел этот разговор. – Ерунда, ужас до чего мы договорились! Ты измучен всякими размышлениями о себе как о хирурге, я устала. Конечно, не можешь ты в одно мгновение все разрешить. Вот уедем в Москву…

– В какую еще Москву? – даже вздохнув перед этой стеной непонимания, вяло удивился Володя. – Откуда Москва взялась?

– Как откуда? – стараясь говорить ласково, словно с маленьким, спросила Вера. – Как это, Володечка, откуда? А письмо Харламова? Что он надеется помнишь, он писал тебе? – когда все кончится, будем работать вместе… Это он тебе после ранения написал, все про тебя зная…

Удивительно, как она помнила, что было после чего, как помнила даты, кто что сказал сначала, кто потом. «Словно юрисконсульт, – подивился Володя, – словно в суде ей вечно с кем-то судиться».

– Ну и что же?

– А то же, что уж если ехать главврачом, то к Харламову, а не к твоему Женьке. В Москве у тебя перспективы совершенно иные, Харламов могучее имя, а твоя военная судьба…

– Перестань про судьбу! – севшим от бешенства голосом, едва слышно произнес он. – Забудь эти слова, понятно? Иначе я скажу тебе, как это все называется – эта твоя деятельность в последнее время, и тогда совсем нам плохо станет…

– Ну как? – бледнея, спросила она.

– Как? А как, по-твоему, называется организация статей в газетах? Как, по-твоему, я должен относиться к тому, что ты их сама рассылаешь разным людям?

– Каким людям? Если в санитарное управление или Цветкову, который столько хорошего…

– Перестань! – прервал он. – Как тебе не совестно? Это же одно – и рассылка вырезок, и пайки, которые ты выбиваешь, и подарки шефов, и…

– Замолчи! – взвизгнула она. – Не смей! Это же ради тебя и для тебя – и газеты и пайки. Я не притрагивалась ни к какой еде, это все тебе…

– Я не знаю ничего, но это гадость! – крикнул он и встал, с трясущейся челюстью, высокий, худой, сутулый. – Это все пакость! И ты не можешь не понимать, ты не имеешь права не понимать, а если все-таки не понимаешь, то я заставлю тебя прекратить спекуляцию моей, черт бы ее побрал, судьбой. Заставлю!

– Спекуляцию? – едва слышно спросила она. – Спекуляцию?

Не оскорбление, не обида, даже не боль были в ее глазах. В них был ужас. Словно увидела свою собственную смерть.

– Ах, Володя, – произнесла она шепотом, – ах, Володечка, что ты сказал! Ведь это же непоправимо, Володя!

Конечно, это было непоправимо. Разумеется!

– Спекуляция – это в свою пользу, для себя, – прижимая ладони к горлу и стараясь сдержать рыдания, говорила Вера, – а я? Разве я в свою пользу? Ты что-то путаешь, ты, правда, измученный, но и я тоже так устала и так у меня нет сил…