– Да вы к кому, собственно? – спросил Устименко.
– К вам. Ведь вы же подполковник Устименко?
– Ну, я. Садитесь, пожалуйста.
Обе сели.
Первой заговорила та, на которой была мужская шапка-ушанка.
– Конечно, о вас бы должен был написать наш Краевой, – сказала она. Именно он. Это его тема!
– Да, Краевой бы создал, – вздохнула другая. – У него вообще блестящее перо. Он в «Патриотах родины» – не сталкивались на фронтах?
– Нет, не сталкивался.
– И не слыхали Краевого?
– Не слыхал. Бориса Полевого слыхал.
– Краевой наш, здешний. Ну что ж, начнем?
Устименко недоумевал: что они должны начать? Может быть, это розыгрыш? И почему Краевой бы создал? Что? И неловко ему было и неприлично даже, словно ненароком ввалился в женские бани…
– Да, так вот, перейдем, товарищ подполковник, к делу, – сказала та, что была поговорливее. – Не осветите ли вы нам сначала ваше детство и юность…
– Коротенько, – сказала другая. – Как говорят, накоротке.
– А зачем? – немножко слишком грубовато сказал Володя. – Я, товарищи, вообще не совсем вас понимаю. Что, собственно, случилось? Материал какой-нибудь на меня в редакцию поступил? И какое такое дело?
Ему разъяснили: материал действительно поступил; офицеры из госпиталя вот их фамилии: Хатнюк, Малевич, Саранцев, еще врачи – написали письмо в редакцию о поведении замечательного товарища, тяжело раненного хирурга, который…
– Ах ты боже мой, вздор какой! – совсем вспотел и растревожился Устименко. – Это все вздор, пустяки…
Девочки-корреспондентки терпеливо подождали, потом та, которая говорила покороче, быстро и напористо осведомилась:
– Какую роль в вашей жизни, товарищ подполковник, сыграла замечательная книга Николая Островского «Как закалялась сталь»? И в частности, ваше поведение здесь…
– Да какое же поведение! – опять раскипятился Устименко. – Никакого у меня поведения не было…
– Ну как это никакого! – с улыбкой превосходства сказала та, что была поговорливее. – Ведь мы же сюда из госпиталя пришли, там мы и подробности очень ценные, товарищ подполковник, узнали. Скромность, конечно, характерная черта советского человека, но страна, поверьте, должна знать своих героев. Мы и с врачами говорили – и с Николаем Федоровичем самим, и с Марией Павловной, они очень хорошо о вас отзывались – о вашем мужестве и о том, как вы сами, еще очень, ужасно тяжело раненный, включились в работу госпиталя. Именно включились и стали там незаменимым товарищем. Вы не сердитесь, товарищ подполковник, но в этом, и только в этом ключе мы должны работать над очерком. Так что, пожалуйста, убедительно вас просим поделитесь с нами воспоминаниями вашего детства. Можно даже со школы когда именно вас привлекла гуманная профессия доктора? Вот этот момент мы должны на нем остановиться – начало вашего пути…
Они сидели перед ним – худенькие девочки в бедных пальтишках, под которыми были старые ватники, и ждали, а он все ничего не мог сказать и только покряхтывал, складывая в уме те фразы, которые поднесет завтра на процедурах проклятым авторам письма. Им-то он скажет! Им-то он все скажет! И черт их надоумил!
Неизвестно, чем бы все это кончилось, не появись вдруг из госпиталя Вера Николаевна – с судками, с бутылкой молока, розовая, счастливая. Девочки взяли у нее судки, она стряхнула снег с шинели, девочки с обожанием оглядывали ее – такую стройную, гибкую, с орденами: морской доктор, капитан медицинской службы, участвовала в морских сражениях, жена такого замечательного человека, а они здесь, в тылу, так ничего и не повидают, так и состарятся. Все это было написано на их бледных, голодноватых лицах, а Вера Николаевна тут же их обласкала, тут же появились на столе консервы «треска в масле» – еще из заполярного доппайка, печенье, чай, масло, хлеб – всего вволю, и здесь же Вера Николаевна, поблескивая на Володю глазами, сказала, что ему никогда не справиться с теми вопросами, которые задают журналисты, уж «она-то его знает», но что все будет отлично, она надеется, что Владимир Афанасьевич позволит ей «поотвечать» за него. Только несколько позже, когда он приляжет, и без него, иначе ничего не получится.
– Вы не понимаете, какой это мучитель, девочки, – говорила она, ласково щурясь и откусывая сахар, – представить не можете, что кроется за этой внешностью. Ужасный человек! Это здесь я его не боюсь, а когда была у него в подчинении, о! Чуть что – на гауптвахту! Позволила себе, влюбившись, губы накрасить…
– Вера! – тихо удивился Устименко.
– Люся, пиши! – приказала та, что поговорливее.
Люся, с полным ртом, что-то стала писать. Устименко поднялся, пошел в другую комнату, в спаленку, включил радио. Из Москвы играли скрипки, играли фронтам и тылам, играли Родиону Мефодиевичу Степанову и Володе, играли Елисбару Амираджиби и Варваре, играли катерникам – Мише и Грише, играли танкистам и летчикам, десантникам и подводникам, играли всем, кто дожил до сегодняшнего вечера…
Володя лег, закрыл глаза.
«А дожил ли я, – скрипнув зубами, спросил Устименко. – Дожил ли? Или сдался?»
За дверью весело смеялись девочки-журналистки, потом до него донесся голос Веры:
– В общем, это же трогательно, эти мыши в театре. Характер, ничего не попишешь!
«О господи!» – с тоской подумал Устименко и усилил звук в репродукторе, чтобы не слышать, о чем они там говорят.
А ночью он спросил у Веры:
– Что за дурацкая история с этим очерком, объясни мне, пожалуйста!
– Сначала поцелуй меня! Я не могу целыми днями без тебя…
Щелкнул выключатель, загорелся ночник в виде розовой почему-то совы. Вера лежала, прижавшись щекой к его плечу. Он слышал ее дыхание, слышал посвист вьюги за окном жарко натопленной комнатки, слышал, как бьется сердце женщины, которая стала его женой.
– Поцелуй меня сейчас же! – ровным голосом велела она. – И не капризничай, как барышня.
– Это ты затеяла очерк в газете?
– Глупый мальчишка, – с коротким смешком ответила она. – Что же в этом дурного? Они там все о тебе говорят как о боге, и говорят, между прочим, не тебе, а мне. Я и сказала: ваши слова, дорогие друзья, моему подполковнику на шею не повесить. Напишите о нем в газету. И снесла им вырезку из нашей флотской газеты про твой подвиг.
– Но подвига не было!
– Был! – с таким же смешком сказала Вера. – Был, дурачок! Ты не помнишь, а если бы и помнил – скрыл бы! Я полюбила крупного человека, личность, я тебе это давно все-все подробно, моему глупенькому, объяснила, и тебя в средненькие не отпущу, хоть там и потише и даже поуютнее…
Она приподняла голову, взглянула в его глаза и стала трясти его плечи своими белыми руками. Ее тяжелая коса, темная, глянцевитая, змеею скользнула ему на горло, ее губы улыбались в розовом свете идиотского ночника-совы, а он с тяжелой тоской вглядывался в ее такое красивое, такое молодое лицо и думал о том, что, женившись, вдруг стал во внутренней своей жизни куда более одиноким, чем раньше, даже в самые трудные свои дни.
– Ты что? – перестав улыбаться, тихо и тревожно спросила Вера.
Коса ее сползла с его шеи, он испытал странное чувство облегчения и с горечью и завистью вспомнил вдруг «припотевшую» челку, о которой рассказывал Саранцев.
– Ты рассердился? – стараясь понять его и, как всегда, понимая только наполовину, спрашивала Вера. – Тебе неприятно с газетой, да? Ты, наверное, убежден, что они плохо напишут, исказят факты, правда? Но я присмотрю, Володечка, они мне покажут готовый очерк, и я прокорректирую, я же знаю тебя и твой вкус. Все будет очень скромно. Мне бы только хотелось, чтобы ты понял: отказываться нельзя. Во-первых, жалко девочек, они такие энтузиастки, они так дружат со своей работой. Во-вторых, и для тебя эта статья имеет некоторое значение…
«Сейчас начнет объяснять, что жизнь есть жизнь», – с неприязнью подумал Устименко и тотчас же устыдился и своего раздражения, и того, что сам не хочет понять ее добрые чувства к нему, и одиночества с ней, с единственной женщиной, которая искренне любит его, верит ему и, конечно, хочет для него счастья.
