– Послушайте, – вдруг, не сдержавшись, почти крикнул он, – я не желаю…

– А вы меня поставьте по стойке «смирно», – с горловым, неприязненным смешком живо откликнулась она. – Или пять суток гауптвахты! Все правильно, товарищ майор, я ведь ваша подчиненная, вы меня вполне имеете право призвать к порядку…

Несмотря на все эти шуточки, пальцы ее дрожали, когда она скручивала себе папироску, и Устименко не без раздраженного удивления подумал, что, может быть, эта женщина и вправду любит его.

Впрочем, какое это имело сейчас значение?

Важно было только одно – ушел Козырев от Варвары или все еще сидит там. И важно было узнать об этом.

Узнал Володя просто: подполковник сам явился к нему.

– Привет науке! – сказал он, садясь. – Значит, скоро мою больную на выписку?

– Не совсем так, товарищ подполковник, – сухо ответила Вера. – Мы ее эвакуируем в тыл. Лечиться ей нужно будет еще долго и основательно.

– Ну, из тыла дорога ко мне никому не заказана.

Вересова усмехнулась:

– Ей – заказана.

– Это – как? Может быть, разъясните?

– Очень просто: она свое отслужила.

– Да ну? – простодушно и нагло удивился Козырев. – Это вы все здесь сами решаете?

– Мне не нравится ваш тон, подполковник, – резко вмешался Устименко. Мы делаем то, что считаем нужным, вы с вашими связями можете жаловаться на нас кому вам угодно. И оставьте нас, пожалуйста, в покое…

Но это были не те слова: они на Козырева никак не подействовали. Подействовала на него неожиданно Вересова, он даже перестал ругаться, когда она заговорила. И чуть-чуть пожелтел.

– Мое дело сторона, – вдруг мягко заговорила она и даже дотронулась пальцами до локтя Козырева. – Но я искренне советую вам, подполковник, прекратить музыку, которую вы затеяли. Командование дало мне понять, что ваша просьба насчет пропуска к Степановой – здесь – последняя, которая может быть удовлетворена. Эта история наделала много шуму, слишком много…

Козырев глубоко вздохнул, потом быстро спросил:

– Проработочка будет?

– Н-не знаю, – не торопясь ответила Вера. – Будет, если сигналы имеются…

– Сигналы, наверное, имеются, без сигналов и чижик не проживает, – зло сказал Козырев. – Ну что ж, спасибо, утешили.

– А я вас утешать не собиралась, подполковник. И предупредила вас только потому, что, естественно, не желаю никаких незаслуженных неприятностей нашему госпиталю.

– Страховочка?

– Хотя бы и так. Грехи ваши, вы и расхлебывайте…

– Да уж помощи не попрошу…

Раскурив трубку, он ушел, словно бы и вправду победителем. А Вера Николаевна тихонько и доверительно спросила:

– Не пропадете со мной, а, товарищ майор?

– Пропаду! – резко и яростно ответил он. – Именно что пропаду, и подлецом пропаду.

– Ох, как красиво! – усмехнулась Вересова. – Это я уже, знаете ли, где-то читала или в кино видела – как она его, ангельчика, превратила в негодяя. Только ведь это все вздор, Владимир Афанасьевич. Если он хороший, его в подлеца не превратишь. А если он внутри себя подловат и только это качество наружу не проявил, тогда что ж, тогда ведь и греха тут нет. А вы меня в данном случае с Козыревым не остановили, хоть и знали, что я лгу, потому что вам хотелось, чтобы хлыщ этот поскорее убрался. Разве не так?

– Все вы врете! – неуверенно сказал он. – И про свои чувства врете. Ничего не было, нет и не будет.

– А что вы называете – чувства? – со своим тихим смешком спросила она. – Что вы под этим понятием подразумеваете?

Устименко взглянул на Вересову исподлобья и попросил:

– Оставили бы вы меня в покое, а, Вера Николаевна? Вы – сами по себе, я – сам по себе. Разные мы с вами люди, и трудно нам понять друг друга…

– Выгоняете?

Он не ответил и не обернулся на стук закрываемой двери, потом вздохнул и, выпив кружку воды, пошел к Варваре.

– Ты как врач ко мне пришел, – спросила она, когда он сел, – или нынче как человек?

– У меня эти понятия совмещаются, – довольно глупо ответил он, и, разумеется, она это заметила, она ведь всегда замечала такие штуки.

– То есть ты человеколюбивый врач-гуманист? Посильно светя другим, сгораешь сам?

Она злилась, губы ее вздрагивали.

– Начинается представление! – громко в глубине подземной хирургии заговорила Елена. – Первое отделение – цирк политической сатиры!

Раненые захлопали и закричали «браво-бис!». Негромко заиграл баян, Володя рукой слегка оттянул простыню, отгораживавшую Варю от начавшегося представления, и оба они увидели Лену в длинной бязевой рубахе, перепоясанной бинтом, с огромным бантом в волосах и с подобием циркового бича в правой руке. В левой девочка держала поводок.

– Там у нее собака наша, – сказал Володя, понимая, что Вере не все видно. – Сейчас Бобик залает – и это будет означать Гитлера в начале нападения на СССР. А потом он перевернется на спину – и это будет Сталинград. Между прочим, у нашей Олены всегда бешеный успех…

– Ох, боже мой, – тихо сказала Варя. – Какое мне сейчас до всего этого дело! Ты опять уйдешь и исчезнешь на несколько дней, а я буду тут лежать и думать…

Он быстро взглянул в ее глаза, заметил в них слезы и попросил:

– Не надо, Варя! Тебе нельзя нервничать…

– Мне надлежит соблюдать полный покой?

Она запомнила это давешнее его слово: «надлежит».

– Да, надлежит!

Раненые захлопали и закричали свое «бис-браво-бис», потом опять заиграл баян – Елена танцевала сольный танец «вальс-снежиночка». Сколько раз Володя все это видел и слышал!

– Мне надлежит соблюдать полный покой, потому что я чуть не умерла?

– Да, неважно тебе было.

– И ты меня спас?

– Спас – это пишут в книжках, – сказал Володя. – Еще там пишут: «Он будет жить» – он или она. Пишут также: «Добрые и умные руки хирурга…»

– Почему ты злишься? – негромко и ласково спросила она.

– Мне надоели пошлости, – чувствуя, что у него срывается голос, сказал Устименко. – Ты не можешь себе представить, как это все мне надоело! Мне опротивели хирурги, играющие на скрипочках, и хирурги, берущие аккорды на рояле. Очень похоже на… жар-птицу!

Этого не следовало говорить, это было жестоко и низко, но так уж вырвалось. На мгновение Варвара закрыла глаза, точно готовясь к чему-то еще более страшному, например к тому, что он ее ударит. Впрочем, это не было бы страшным. Это, пожалуй, было бы самое лучшее. Пусть бы он ее убил, и все!

Но он молчал.

А Елена там, в большой подземной хирургии, исполняла новый номер гвоздь сегодняшней программы – «Синий платочек». И раненые слушали затаив дыхание, не шевелясь, наслаждаясь Лениным голосом и нехитрой мелодией с такими понятными и простенькими словами:

Синенький скромный платочек

Падал с опущенных плеч,

Ты говорила, что не забудешь

Нежных и ласковых встреч…

Порой ночной

Мы повстречались с тобой,

Белые ночи,

Синий платочек,

Милый, желанный, родной…

– Ничего особенного не произошло, – соберясь с силами, почти спокойно сказал Володя. – Я тебя, Варюха, оперировал.

– Ты только выполнил свой долг? – невесело глядя на него, спросила она. – Ты только сделал то, что на твоем месте сделал бы каждый? А тебе не кажется, что это похоже на хирурга, берущего аккорды на рояле? Эта скромность!

Нет, она вовсе не желала, чтобы «жар-птица» проскочила незаметно. Она вернулась к проклятой «жар-птице», она хотела немедленно обо всем поговорить, все выяснить, все решить до конца.

Но он не мог, не имел права.

– Я принес тебе твои осколочки! – сказал он, стараясь улыбаться. Сохрани на память, после войны будешь показывать знакомым… Держи!

Она подставила ладошки – лодочкой, и он высыпал туда тихо звякнувшие осколки – все семь.

Елена пела на «бис»:

И мне не раз

Снились в предутренний час

Кудри в платочке,

Синие точки

Ласковых девичьих глаз…

– Это все ты вынул у меня из головы? – почти шепотом спросила Варя.