И вдруг показался себе таким крошечным, таким ничтожным, таким ерундовым – дурак с идеей, что человек человеку – брат. Они убрали трап эти братья, – вот что они сделали!
О КРОВОТОЧАЩЕМ СЕРДЦЕ
– Мой дорогой доктор! – сказал капитан Амираджиби, когда Володя вошел к нему в салон. – Мой спаситель!
Потом внимательно присмотрелся и удивился:
– У вас довольно-таки паршивый вид. Может быть, ванну?
Устименко кивнул.
Амираджиби сидел за маленьким письменным столиком – раскладывал пасьянс. Карты он клал со щелканьем, словно это была азартная игра. За Володиной спиной с веселым журчаньем наливалась белая душистая ванна стюардесса тетя Поля насыпала туда желтого хвойного порошку.
– Попали под бомбочки? – спросил капитан.
– Немного, – не слыша сам себя, ответил Устименко.
– Вы примете ванну, а потом мы выпьем бренди, у меня есть еще бутылка.
– Ладно.
– И поедим. Я еще не обедал.
– А сколько времени? – спросил Володя. – У меня остановились часы…
И, как бы в доказательство, он показал окровавленную руку с часами на запястье.
– Э, доктор, – сказал Амираджиби, – кажется, вам надо дать бренди сейчас… Петроковский не возразит, он гостеприимный.
Капитан все еще смотрел на Володину руку.
– Это не моя кровь, – запинаясь произнес Устименко, – я не ранен.
Он никак не мог вспомнить, зачем пришел сюда, на «Пушкин». Ведь была же у него какая-то цель, когда он собирался. Наверное, он хотел что-то спросить, но что?
Про своего пятого графа?
Может быть, Мордвинов что-нибудь ему поручил нынче утром?
Но что?
Капитан еще немножко пошутил, но в меру, чуть-чуть.
Но ни он, ни Володя не улыбнулись. И бренди нисколько не помогло. Полегче стало только в горячей воде. Он даже подремал немного, хоть и в дремоте слышался ему голос той, не существующей больше женщины, протяжно-веселая интонация: «Нас много, офицерик, и все мы хо-орошие».
– И чистое белье доктору! – крикнул капитан за дверью. – Возьмите у старпома, они и одного роста.
«На этом пароходе все общее, – с вялым одобрением подумал Володя. – Они как-то хвастались, что только боезапас у них охраняется, и больше ничего».
Амираджиби принес ему белье, шлепанцы и халат из какой-то курчавой, нарядной материи. Тетя Поля накрыла на стол здесь же, в салоне, и Володя съел полную тарелку макарон. Пришел Петроковский, с соболезнованием взглянув на Володю, спросил:
– Как ваш англичанин, доктор?
– А вы его знаете?
– Вот так здрасте, вот так добрый день, – сказал старпом. – А кто его тащил из воды, когда он совсем было уже гробанулся?
– Не хвастайте, Егор Семенович, – сказал Амираджиби, подписывая ведомости. – Не хвастайте, мой друг!
– Я и не хвастаю, только мне надоело, что спасенные непременно ихние. Катапультировать в небо – это они могут, а застопорить машины, когда такой мальчик пускает пузыри, – нет.
И, побагровев от ярости, несдержанный Петроковский произнес слово на букву “б”. Капитан даже покачнулся на своем стуле.
– Вы меня убиваете, старпом! – воскликнул Амираджиби. – Разве вы не могли найти адекватное понятие, но приличное! Например – вакханка! Или гетера! Или – продажная женщина, наконец! Если вы хотите выразить свое отрицательное отношение к известным вам подколодным ягнятам, скажите: они кокотки! А вы в военное время на моем судне выражаетесь, как совсем плохой, нехороший уличный мальчишка. Что подумает про нас доктор? Мы должны быть всегда скромными, исключительно трезвыми и невероятно морально чистоплотными, вот какими мы должны быть, старпом Петроковский! Вам ясно?
– Ясно! – со вздохом сказал старпом и ушел.
А капитан, стоя у отдраенного иллюминатора, тихонько запел:
О старом гусаре
Замолвите слово,
Ваш муж не пускает меня на постой…
Потом круто повернулся к Володе и спросил:
– Вы идете с нами в этот рейс?
– Кажется.
– Я имею сведения, что вы получили назначение на наше судно.
– В этом роде…
И опять он не вспомнил, зачем его сюда принесло. Наверное, у него был изрядно дикий вид, потому что Амираджиби внимательно в него вглядывался.
– Его дела плохи – этого парня?
– Почему вы так думаете?
– Потому что у меня были инглиши. Очень любезные. Немножко даже слишком очень любезные. Я-то их знаю – этих военных чиновников. Вернее, военно-морских чинуш.
– У него дела неважные, – сказал Устименко. – Они отказались оперировать.
– А у меня на пароходе вы сами справитесь?
– Исключено.
– Жаль, – задумчиво и бережно произнес Амираджиби. – Он немножко наглец, этот мальчик, он немножко из тех щенков, которые начали рано лаять, но он лает на больших, страшных собак. Он храбро и умело дрался в тот паршивый день, мы все следили за этим боем. Он лез и нарывался; понимаете, он хотел нам помочь изо всех своих слабых сил. Если бы такие, как он, сидели у них в адмиралтействе…
– Да, верно! – сказал Володя, испытывая вдруг чувство признательности к Амираджиби за то, что тот понял Лайонела. – Это вы верно, очень верно…
– Он немножко петушился, когда его ранили – ваш мальчик, – продолжал капитан, – знаете, они так говорят иногда, мальчишки: «Я не ранен, я убит, ваше превосходительство». Красиво, в общем, и очень жаль мальчишку. Давайте выпьем, доктор!
Тетя Поля принесла две огромные чашки черного душистого кофе – на «Пушкине» умели варить этот напиток, – и Амираджиби достал сигары длинные Виргинии, две штуки.
– Больше нет, – сказал он. – Больше ни черта нет. Как брать – все берут у капитана «Пушкина», а в обратный рейс нет даже паршивой махорки. Вчера на нашем судне сделали идиотскую подписку и отдали в пользу чего-то весь сахар. Банда анархистов, а не советское судно…
– Вы сами первыми подписались, – за спиной капитана сказала тетя Поля. – Зачем же на людей валить, Елисбар Шабанович…
– Мне нельзя давать такие бумаги, – сказал Амираджиби. – Я слабый. Меня нужно ограждать от таких бумаг, тетя Поля, меня нужно вообще держать на цепи…
И китель и брюки тетя Поля Володе отпарила и отутюжила, он мог уходить, но не хотелось. Вместе с Амираджиби они осмотрели пароходный лазарет беленький, чистенький, вместе подумали, как в случае чего можно будет выносить Невилла на палубу, потом посидели в шезлонгах на ветру, и Устименко неожиданно сам для себя рассказал, как у врача не хватает иногда сил примириться с тем, что человек, которого он лечит, уходит. Но, больной или раненый, одним словом – человек уходит, а ты винишь себя. И недаром, может быть, один ученый напечатал работу о том, что не следует привязываться к своим больным, их следует держать в некотором, так сказать, отдалении.
Амираджиби послушал, потом с недоброжелательством в голосе занялся «уточнением» вопроса.
К воде косо, с пронзительными криками падали чайки; капитан «Пушкина» заговорил не торопясь, задумчиво:
– Э, глупости! Мало ли что написано в книгах, бумага и не такое выдерживала и еще долго будет выдерживать. Бумага «Майн кампф» выдержала, расистов, антисемитов, что кому угодно. Он, видите ли, знаменитый профессор, и он, видите ли, авторитет, но утверждает, что хирургу не следует входить в личный контакт с тем человеком, которого он будет оперировать, потому что в случае неудачного исхода хирург испытывает нравственную травму. Так? Я вас правильно понял?
– Правильно! – кивнул Володя.
– Гадость! – брезгливо передернув плечами, произнес Амираджиби. Личный контакт подразумевает контакт душевный. Контакт душевный происходит только в случае возникновения взаимного расположения людей друг к другу, и здесь уже совершенно все равно, кто они – хирург и пациент, или два моряка, или летчик и моряк. Возникновение душевного контакта с новым человеком всегда обогащает живую душу, и только круглый злой дурак может себя ограничивать в этом смысле. А развивая эту идею до абсурда, мы вообще не должны иметь друзей, потому что кто-то кого-то в этом скверном мире будет хоронить. А хоронить друзей – травма.
