В минуту особого расположения он называл Варю «рыжей», хотя волосы у нее были светло-каштановые.

– А стихи? – спросила она.

– Стихи – мура, кроме Маяковского!

– Да? А Пушкин? А Блок? А Лермонтов?

Володя насупился. Тогда Варя тихо, едва слышно прочитала одну блоковскую строчку:

– «И вечный бой! Покой нам только снится…»

– Это что? – удивленно спросил он.

Варвара прочитала все стихотворение. Володя слушал с закрытыми глазами, потом повторил:

– «И вечный бой! Покой нам только снится…»

– Здорово? – осведомилась Варвара.

– Я не про то, – продолжая думать о чем-то, сказал Володя. – Я про другое. Вот бы, знаешь, так прожить свою жизнь, чтобы действительно «И вечный бой! Покой нам только снится…»

– А ты не сумасшедший? – осторожно спросила Варя.

– Нет, я нормальный. А теперь ты будешь заниматься своей художественной декламацией сама, а я буду заниматься делом. Химия. Слышала про такую науку?

Он сел к столу, зажег свою старенькую лампу с заклеенным зеленым абажуром, насупился и забыл про Варвару. A она смотрела сзади на его тонкую шею, на узкие плечи и думала счастливо и бурно: «Вот сидит великий человек в будущем. И я его первый, самый главный друг. И, может быть, гораздо больше, чем друг, хоть мы еще даже не поцеловались».

Не сознавая сама, что делает, Варя поднялась, сзади подошла к Володе, протянула ему руку к самому его лицу и велела:

– Поцелуй!

– С чего это? – удивился он.

– Поцелуй мне руку – повторила Варвара. – И сейчас же!

– Вот еще новости!

– Никакие не новости! – сказала Варя. – Мы женщины, всех вас, мужчин, родили, и за это вы нам должны быть вечно благодарны.

Володя взглянул на Варю снизу вверх, усмехнулся и неловко поцеловал ее широкою теплую ладошку.

– Вот так! – удовлетворенно сказала Варя.

Глава шестая

Развод

Поздней осенью, «мимоездом», как он выразился, приехал Родион Мефодиевич. У Валентины Андреевны были гости – две курящие немолодые дамы, обе полные и любящие поговорить о своем дурном настроении, о каких-либо таинственных сердечных «перебоях» и о том, что все в конечном счете «от нервов». Была дочь декана Института имени Сеченова Ираида – высокая, гибкая, зеленоглазая, вся в каких-то цепочках, медалях и брелоках, словно премированная на выставке кровного собаководства. Была знаменитая в городе портниха «мадам» Лис, к которой подлизывались, и двое мужчин – Даниил Яковлевич Полянский, картинно раскуривающий трубку, и его приятель Макавеенко, плотный блондин с брюшком и с весело-наглыми, всегда вытаращенными глазками. Ждали еще профессора Жовтяка, но он позвонил, что приехать не сможет и «в совершеннейшем отчаянии». Послушав контрабандные пластинки Вертинского и Лещенко, отужинали и сели за кофе с бенедиктином. Разговор шел об испанских событиях. Даниил Яковлевич – Додик – рассказывал о премьер-министре Испании Хирале как о своем хорошем знакомом. И о Хосе Диасе он тоже рассказывал кое-что. Родион Мефодиевич терпеливо послушал и курящих дам, и Макавеенко, и дочь декана Ираиду. Они все высказались насчет Испании и по поводу того, что Михаил Кольцов пишет интересные и острые корреспонденции. Впрочем, Додик не разделял этот взгляд.

– Знаете, – сказал он, – об Испании каждый очевидец может написать еще, может быть, покрасочнее и поколоритнее, чем товарищ Кольцов. Главное – быть там вместе с народом…

– А бои с быками – это тоже, кажется, в Испании? – своим привычно утомленным голосом спросила Валентина Андреевна.

– Обязательно! – подтвердил Макавеенко. – Это у них национальное, вроде как у нас были карусели или там на кулачки дрались. В Мадриде это дело самое уважаемое…

Родион Мефодиевич поставил чашечку с недопитым кофе на поднос и вышел. Варвары, конечно, не было дома. Евгений в кухне хлебал борщ.

– Ну как? – спросил Родион Мефодиевич.

– Газету верстали, – вяло сказал Евгений. – Измучились! Шрифтов нет, материал неинтересный, поверхностный, за всех приходится писать самому, хоть плач. Я ведь, пап, редактор многотиражки институтской.

– А ты на всех не пиши! – посоветовал Степанов. – Это жульничество получается, если за других писать.

– Идеалист ты, папахен! – вздохнул Евгений.

Родион Мефодиевич походил по комнатам, покурил, потом, болезненно морщась, нечаянно услышал, как Алевтина разговаривала в передней с Додиком.

– Вопрос надо решать кардинально, – говорила она, – и в категорической форме! Я не намерена больше терпеть приезды этого человека, чуждого мне и морально, и вообще. Господи, как ты не понимаешь – мне душно в этой обстановке…

– Хорошо, хорошо, я готов, – торопливо обещал Даниил Яковлевич, – но не сегодня же…

– Я скажу сегодня! – пообещала Алевтина.

Входная дверь хлопнула. Женщина, которую Степанов считал своей женой, вошла в столовую. Крепко сжимая кулаки, неподвижный и бледный, Родион Мефодиевич потребовал:

– Скажи сегодня!

– Ты подслушивал! – взвизгнула Алевтина. – Очень красиво – этот человек к тому же еще и подслушивает!

– Ты должна сказать сама, – повторил он. – Я знаю все это давно, нужно быть дураком, чтобы не видеть, но ты должна сказать свое последнее слово. Говори!

– Что?

– Ты желаешь разойтись?

– Я хочу человеческой жизни! – крикнула она. – Ты должен мне дать жизнь, а что я имею? Для чего я столько лет переживала? Другие всё имеют: машины персональные, дачи, в Гагры ездят по три раза в год…

Начиналась старая история – слезы. Сейчас она потребует валерьянки, потом Евгений будет считать ей пульс. Нет, он больше так не мог.

– Давай разойдемся мирно, – заговорил он спокойным, хоть и слегка хриплым голосом. – Ты уедешь к Додику…

– Очень красиво, – сказала она. – Я в одну комнату, а ты здесь барином. Не выйдет, товарищ Степанов!

– Значит, дело в комнате?

– И во всем остальном. Я не желаю оставаться нищенкой. Что наживали, то все пополам!

Степанов кивнул, говорить больше он не мог. А Валентина Андреевна через десять минут уже деятельно и бодро звонила из передней по телефонам, что-то рассказывала своим подругам, понемножечку каждой рыдала, а кому-то посетовала:

– Ах, деточка моя, ты же знаешь: из хама не сделаешь пана.

Надо было кончать все немедленно. Дождавшись Варвару, он собрал всех в столовой, выпил большой стакан холодной воды, сказал, отрывая слова:

– Мы с Алей решили разойтись. Вы люди взрослые, всё понимаете сами. Но один вопрос должны решать вы. Кто желает остаться со мной, кто отбудет… с мамой.

Варвара молчала, крепко вцепившись в рукав его кителя. Красные пятна горели на ее щеках. Евгений, в сетке на голове, в полосатой пижаме, прогуливался возле буфета.

– Женя! – молитвенно воскликнула Валентина Андреевна. – Женя, как ты можешь еще думать?

Евгений погасил окурок, усмехнулся и произнес щурясь:

– Ты странный человек, мама! Неужели ты предполагаешь, что я буду менять Родиона Мефодиевича на этого… прости меня… солидного, красивого, элегантного, но все-таки проходимца…

Степанов смотрел на Евгения, не отрывая взгляда. Что означали эти слова? Что он думал в эти минуты?

– Не вдаваясь в лишние подробности, – произнес Женя, – я желал бы остаться сыном человека, которому я обязан всем. Да и тебе, мамуленька, будет куда проще: свободна, молода, жизнь начинается сначала. Так?

Он обнял ее за плечи, поцеловал и ушел.

Утром на своем автомобиле приехал чем-то крайне раздраженный Додик, сухо поздоровался с Родионом Мефодиевичем и прошел в комнату Валентины Андреевны. Потом постучал к Степанову.

– Нам надо поговорить как мужчина с мужчиной, – произнес он, усаживаясь и прижимая пальцем табак в трубке. – Нужно уточнить квартирные вопросы, все, что касается имущества, и прочее и прочее. Валентина Андреевна нервничает, вы уезжаете…

– Да, я уезжаю, – перебил Додика Степанов. – Уточнять вы можете все с Евгением, он парень с головой. Вот так.

И отвернулся к окну.