Вскрытие кончилось. Полунин и Ганичев со студентами вышли в парк, сели на скамью. Ярко светило холодное осеннее солнце, медленно, кружась в прозрачном воздухе, падали желтеющие листья кленов и берез. Ганичев закурил. Пров Яковлевич сидел, опустив лобастую голову, хмурый, всем недовольный. Внезапно почти с бешенством он сказал:

– Если бы еще научиться лечить как следует!..

Ганичев ласково погладил Полунина по плечу. Тот поднялся и ушел.

– Случилось что-нибудь? – спросил Володя Ганичева.

– Нет, – сказал он с коротким вздохом. – Ничего не случилось. Но, знаете ли, с думающими врачами это бывает. Вот припадки вроде только что вами виденного.

Еще вздохнул и добавил:

– Бильрот – недурной, между прочим, был доктор – писал: «Наши успехи идут через горы трупов». Есть, с позволения сказать, врачи, которые с этим легко примеряются и годикам эдак к тридцати спокойно пишут «exitus letalis»[1], а есть вот вроде Прова Яковлевича – в каждом погибшем винит себя. Надо заметить, что двигают медицину вперед главным образом люди полунинской складки… Понятно вам?

– Конечно, понятно, – сказала курносенькая и розовенькая Нюся Елкина. – Но, согласитесь, товарищ профессор, невозможно же всю жизнь переживать: никаких нервов не останется. Во враче все-таки очень важно спокойствие.

– Это совершенно справедливо, – как-то слишком уж кротко согласился Ганичев и ушел к себе в прозекторскую…

Но сразу же вернулся и, не садясь, опираясь на крепкую, дубовую трость, заговорил:

– Петенкоффер и Эммерих приняли внутрь чистые разводки холерных бацилл, причем соляная кислота желудка была предварительно нейтрализована содой. Наш Мечников, доктор Гастерлик и доктор Латапи сделали то же самое. Лет шестьдесят тому назад три итальянца – Борджиони, Рози и Пасильи – уговорили профессора-сифилидолога Пеллицари привить им, молодым и здоровым людям, сифилис. Пеллицари категорически отказывался, но три молодых доктора настояли. А ведь тогда, студентка Елкина, сифилис лечился иначе, чем нынче. Ртутью! Доктор Линдеман делал себе сам прививки на протяжении двух месяцев и через каждые пять дней. Комиссия, назначенная Парижской медицинской академией, студентка Елкина, сделала заключение… Я его хорошо помню: у доктора Линдемана обе руки от плеч до ладоней были покрыты язвами, многие слились, вокруг них острые и болезненные нагноения… ну-с, и так далее, не говоря насчет обилия папул, высыпавших по всему телу. Но доктор Линдеман еще не считал возможным прибегать к лечению. Это, студентка Елкина, по поводу спокойствия, которое вы уже начинаете оберегать…

Толстое лицо Ганичева налилось кровью, он взвизгнул:

– Еще на поздно! На курсы кройки и шитья! В стенографистки! Вообще к маме, к папе, к мужу, к дьяволу!

Погодя Нюся жаловалась:

– Уже и сказать ничего нельзя! И вообще, почему курсы кройки и шитья приплел? У нас все профессии почетны, и стенография ничем не хуже, чем патанатомия…

На красных Нюсиных щеках были размазаны слезы, глаза зло поблескивали.

– Ну и в самом деле – шла бы ты в стенографистки, – неожиданно для себя посоветовал Володя. – Раз ничего не поняла из нынешнего разговора – дуй! Покойнее там и прелестней!

– С другой стороны, нельзя же требовать от каждого врача, чтобы он прививал себе сифилис, – сказал Евгений. – Это по меньшей мере смешно.

Устименко вспыхнул.

– Да никто и не требует! – крикнул он. – Разве об этом шла речь?

«Время безудержно мчит…»

Одна Варвара понимала решительно все, хоть и не занималась медициной. Удивительно она умела слушать и улавливать все самое главное для него, то, чем он жил, что мешало ему спать, что радовало его и печалило. Не зная Полунина и Ганичева, она считала их великими людьми. С Нюсей после того, что рассказал ей Володя, поздоровалась чрезвычайно сухо. А в своем техникуме постоянно делилась сведениями об успехах вообще медицины и, в частности, оперативной хирургии. И это было не потому, что так думал Володя, а потому, что так думала она, слушая его вдохновенные, диковатые и счастливые речи.

Случилось это так: как-то в воскресенье они вдвоем поехали на толкучку порыться в книжном развале. Там бывали недурные книжки. Покуда Володя рылся в старых книгах, Варя нырнула куда-то вбок и замерла от счастья. Под жарким полуденным солнцем, возле старого ковра, на стульчике сидела дама. «Какая-нибудь бывшая графиня», – подумала Варвара. Дама курила из длинного тонкого мундштука папиросу и торговала удивительными вещами: были тут и корсет, и страусовые перья, и какая-то штука, про которую дама сказала, что «оно – боа», и две кофейные мельницы, и поддельные жемчуга, а самое главное – здесь был череп, настоящий человеческий – желтенький, аккуратный череп.

– Почем за эту вещь? – спросила Варвара.

– Мадемуазель интересует череп? – спросила «графиня» и пальцами в митенках постучала по желтому затылку.

– Меня-то вообще интересует скелет в сборе, целиком, – сказала Варя. – У вас случайно нет?

– За кого мадемуазель меня принимает! – воскликнула «графиня». – Скелет в сборе! Где вы можете получить скелет в сборе?

– Завозят в магазин учебных пособий, но только по безналичному расчету, и учреждениям, – рассказала общительная Варя. – А я не учреждение, я частное лицо.

– Да, частным лицам сейчас нелегко, – согласилась «графиня».

Череп Варвара купила. Внизу у него оказалась пластиночка с надписью – это был кому-то от кого-то подарок.

– Может быть, мадемуазель интересуется еще страусовыми перьями? – спросила «графиня».

– Мадемуазель не интересуется ни страусовыми перьями, ни кольцами в носу, ни человеческими скальпами, – сурово заявил вынырнувший из толпы Володя. – Мадемуазель не осколок разбитого вдребезги, а комсомолка. Пошли, Варюха!

Череп Варя завернула в газету, и Володя до самого дома не знал о подарке. Все карманы Володиного пиджака были набиты книгами и брошюрами. Одну, самую тоненькую, он держал в руке и все время ее перелистывал. Дома, измученные толкучкой, пылью, воем граммофонных пластинок, они попили воды из крана, водрузили череп на верхнюю полку этажерки и сели читать шутливую исповедь Карла Маркса.

– Погоди, я тебе лицо вытру, ты весь мокрый! – сказала Варвара.

Она очень любила приводить Володю в порядок. Ей нравилось, когда у него была оторвана пуговица или когда обнаруживался грязный платок. «Какие вы, мужчины, недотепы! – говорила она в таких случаях. – Ничего-то вы не умеете. – И прибавляла: – Кроме отца. Он все умеет. Моряки – такой народ!»

– И воротничок у тебя грязный! – сказала Варя.

– Отстань! – велел Володя.

И спросил, глядя в книгу:

– Ваше представление о счастье, Степанова Варвара?

– Сильная, навечно взаимная любовь! – покраснев, но бойко и громко ответила Варя.

– Садитесь, неудовлетворительно.

Она попыталась заглянуть в книгу, он ее оттолкнул.

– Знаешь, ничего особенно шутливого я здесь не нахожу, – сказал Володя. – Просто, наверное, ханжам это не по вкусу, вот они и объявили исповедь шуткой. Вдумайся, если твои умственные способности тебе позволят…

Володя читал, Варвара слушала, слегка приоткрыв рот, розовая, простодушная, с большим бантом на макушке, совсем еще девчонка.

– Достоинство, которое вы больше всего цените в людях? – спрашивал Володя и отвечал: – Простота! В мужчине? Сила. В женщине? Слабость!

– Я не слабая! – сказала Варя. – То есть не очень слабая…

– Ты не слабая? – спросил Володя. – Это даже смешно, Варька! От вида лягушки, да еще безобидной, древесной, визжишь!

– На ней не написано, что она древесная, а глаза все равно выпученные.

– Она сильная! – сказал Володя. – Посмотрите на нее все, на эту сильную. Противно слушать.

И вдруг Володя ахнул.

– Ты вдумайся! – сказал он. – Вдумайся! Вопрос: ваша отличительная черта? Ответ: единство цели.

– Колоссально! – произнесла Варвара.

– Грандиозно, а не колоссально. Теперь: ваше представление о счастье – борьба! Борьба, понимаешь, Варюха, борьба, вот оно в чем счастье. Теперь: ваше представление о несчастье – подчинение…