Но в науке все это сказалось не сразу, и теоретические изыскания Марра и других марксистских ученых на протяжении ряда лет способствовали развитию беспокойной ищущей мысли. Об этом свидетельствует хотя бы то, что под влиянием русской советской археологии безусловно находился, сам об этом писал и говорил, как я думаю, самый выдающийся археолог XX века — шотландец Гордон Чайльд, с которым я познакомился во время его приезда в Москву. Именно под влиянием русской советской археологии Гордон Чайльд по-новому осмыслил одну из интереснейших эпох в истории человечества — энеолит, ввел ныне общепринятый термин "неолитическая революция". Гордон Чайльд приезжал на археологические конференции в Москву и потом всячески пропагандировал советскую археологию. Кончилось все это плохо. В 1968 году, после вторжения советских войск в Чехословакию, Гордон Чайльд — эта чистая душа — покончил жизнь самоубийством.

Однако было время, когда не только студентам, но и иностранным коллегам было чему поучиться у русских археологов.

Ну, а обо мне и говорить не приходится. Однако учился я у своих старших товарищей по институту далеко не только археологии. По существу, вся их психология, их нравственность, их идеалы, находились в полном противоречии с официальной коммунистической советской теорией и практикой: они основывались на тех моральных и нравственных ценностях, которые были выработаны человечеством на протяжении тысячелетий его развития, и прежде всего на тех заповедях, которыми людей одарило христианство.

Именно в этом отношении работа бок о бок с Членами экспертной группы, когда мы на протяжении почти двух месяцев общались почти круглосуточно, Когда мы все были напряжены до предела, а наши Чувства совершенно обострены, эта работа дала мне Необычайно много…

Впрочем, начало было удручающим. Нерешительно вертя в руках только что полученный международный ценник, я спросил Смирнова, как мы сможем им пользоваться, если в нем нет прямых аналогов тем памятникам, которые нам предстоит обследовать. Алексей Петрович насупился и пробурчал:

— Однажды археологи XXX века нашли в раскопе кусок каменной стены XX века с трехзначной надписью. Изучая ее, эпиграфист сказал: "Так, первый знак напоминает римскую цифру десять. Что ж, люди XX века любили отмечать всякие юбилеи. Второй знак напоминает римскую же цифру пять. Это как: будто подтверждает мою гипотезу. Но вот третий знак?" После долгого раздумья он в сердцах воскликнул: "А хуй его знает, что это такое!" Увы, мой друг, это — все, что я могу ответить на ваш вполне уместный вопрос…

Наступил день отъезда…

В грозных мандатах Шверник предписывал всем государственным учреждениям, общественным организациям и частным лицам оказывать нам всемерное содействие: вне всякой очереди, по первому требованию предоставлять жилье, все виды транспорта и связи, обеспечивать продуктами питания и нужными для работы материалами. Кроме того, мы получили по несколько банок еще не виданных американских консервов с беконом и какао (раньше я знал только банки со знаменитой тушенкой), которые, впрочем, оставили семьям, полагая, что с такими мандатами мы и так не пропадем. На вокзале военный комендант предложил нам ехать в генеральском вагоне, где нам будет предоставлено отдельное купе и вообще все удобства Однако Алексей Петрович сказал, что его любовь к генералам дальше анекдотов не распространяется и что он предпочитает ехать в обычном вагоне, а мы его дружно поддержали. Комендант посмотрел на нас с недоумением — рейтинг генералов был тогда очень высок — далее пожал плечами и выписал нам литер в общем плацкартном вагоне. Это был обычный зеленый вагон довоенного, и даже, наверное, дореволюционного времени; мы в страшной тесноте и толчее влезли в него и с трудом кое-как расположились. В каждом открытом купе (а других в этом вагоне и не было) находилось по 16 человек. В основном купе на двух нижних полках сидело по четыре человека, на вторых и багажных полках — лежало по одному. На боковых полках — на нижней сидело по трое и один лежал на второй. А тут еще вещи…

Поезд тронулся, и вагон сразу же начал жить своей особой жизнью. Помните, конечно, у Блока:

Вагонов первого и второго класса (желтых и синих) в нашем поезде не было видно, разве что роль их играл коричневый генеральский вагон в конце состава. Все остальные вагоны, как и наш, были зелеными.

У нас действительно плакали и пели. Но не только. Еще ели, пили водку, курили, трепались, смеялись, спорили. Но и это не было главным занятием. Почти все пассажиры обоего пола были молодыми, преобладали военные: кто ехал на фронт, кто в отпуск с фронта, и все в одном направлении, что само по себе было загадочным. Во всяком случае, все находились в состоянии нервного возбуждения и различных степеней опьянения.

Ну, вот и совокуплялись. Вернее даже не в самих вагонах, а в тамбурах. Проводники напрочь закрыли двери вагонов и открывали их, только чтобы выпустить приехавших. Так что в тамбурах нечего было опасаться помех, а время поджимало, и вообще не известно, что будет завтра. Вот в тамбуры и отправлялись пары, иногда по три одновременно. Тамбуры были буквально раскалены от распаренных тел, хотя там, конечно, не раздевались — так, приспускали, расстегивали. В открытых дверях тамбуров неотлучно стояли проводники — то краснолицый седой Сергей Иванович, то щербатый рыжеватый Сережа — следили, чтобы пары не заходили в уборные, что создало бы для других пассажиров непреодолимые трудности, хотя и так добраться туда было не просто. Своеобразная ситуация "тамбур — уборная" в общем была вполне понятна и никаких нареканий или проблем не выдвигала. Для всех нас, кроме Анны Васильевны. Она уже много часов сидела у окна, и лицо ее становилось все более несчастным. Тут к ней наклонился Алексей Петрович и, поводя своим горбатым носом, стал что-то шептать ей на ухо, отчего Анна Васильевна страшно покраснела. Так или иначе, стороны достигли соглашения, и Анна Васильевна, уже едва переставляя ноги, добралась до вожделенного места. Перед ней шествовал Алексей Петрович, который не только расчищал ей путь, но и закрыл от нее вид на тамбур. Так поступал он и в дальнейшем, каким-то образом улавливая нужный момент.

С нами ехали в основном солдаты и офицеры чинами не выше капитана. Видимо, для старшего комсостава были предназначены другие вагоны. Вот капитан Сеня Колюжный, совершив очередной челночный рейд в тамбур с миловидной девушкой, сержантом-связисткой, и, настроившись на философский лад, спросил меня:

— Жора, как ты думаешь, сколько времени лейтенант остается живым на передовой?

— Откуда я знаю, Сеня? Ну, конечно, недолго.

— Нет, брат, ты человек ученый — обязан знать, — даже с некоторым ожесточением сказал Сеня.

— Ну, извини, не знаю.

— Вот так вы, интеллигенты. Да вы просто не хотите знать. А я вот подсчитал — два часа, а даже солдат больше шести часов.

— Да Господь с тобой, быть того не может, — вырвалось у меня.

— Может. Так оно и есть, в среднем, конечно, — я подсчитал. На передовой младшие и лейтенанты обычно взводами командуют. В атаку они взводы ведут. А в кого немец прежде всего целит — в них. Вот и получается. Я точно подсчитал. Конечно, бывает — в затишье иной и 10 суток проживет, 240 часов значит. Но и он мне статистики не испортит. Потому как в наступление под ураганным огнем его сотни других подправят…

Да… мой короткий опыт пребывания на фронте меня на эти мысли не натолкнул…

Вот, значит, откуда, распространенная тогда поговорка: "Меняю мужа-лейтенанта на инвалида-спекулянта".

Выходит, не один Сеня занимался этой статистикой.

В таковых и подобных рассуждениях доехали мы до предместий Сталинграда. Уже километров за 10 до станции по обе стороны железной дороги громоздилась искореженная военная техника: различных видов танки, артиллерийские орудия, грузовики, бронетранспортеры. Они иногда вздымались на несколько метров, закрывая все вокруг. В вагоне притихли. Большинству пассажиров эта картина говорила многое. А иван-чай, бурьян, репейник, чертополох, проросшие между гнутым, опаленным, уже начавшим ржаветь железом, действовали еще более угнетающе…