Если кавказец пошёл на уговор, он его держит железно и трепетно. Отзвучали жалобные мужские крики. Но чувства жопников, конечно, не остыли. Голодные стаи рыскают от станции к станции: чтобы соблазнить курортника, несут с собой выпивку, фрукты. И прут магнитофоны.
Пинской думает об этом не сказать чтобы с сочувствием, однако же, заинтересованно. Услужливо сыплет хиханьку на подначки Бородастого. А колёса постукивают на стыках — скорый мчится по побережью. Всё ближе конец пути — Гагра. Блекнут дневные краски юга, настаёт вечер.
Бородастый высказывает Пинскому уже без всякого стеснения:
— Что, сучка, чуешь нехорошее? Угождай — не теряй дорогое время.
Банда:
— Ха-ха-ха!
Пинской поёживается и объясняет с виноватым видом:
— Да я вот всё думаю — чем угодить...
Главарь в рык:
— Ну, пр-ридумал?
Пинской помялся, как девочка, и с ужимкой вякает:
— Могу... в туалет проводить тебя...
Хохот громыхнул на весь вагон-ресторан. И вот уже братки смотрят на дельца как на последнюю падаль. До чего изговнялся от страха! Экая пакость. А недавно встречали его почти с поклоном...
Главарь наслаждается: плюнул на два пальца, пригладил Пинскому чёлку:
— Веди-и!..
Пошли вдвоём в нужник. И хотя Бородастый пьян, воры не опасаются, что спутник ему что-нибудь сделает. Если б он посмел в нынешнем положении — весь Закон встал бы против него. Всюду найдут: с живого будут кожу сдирать узенькими лентами. И он это знает.
Ввалился Пётр в нужник — Пинской за ним. Глянул на часы: через две минуты — станция. Бородастый икает, сопит, усмехается:
— Ну-у... сымешь с меня брюки?
Спутник говорит:
— Немного позже. — Его рука в кармане, а там — кастет. Бандюгу кастетом — бамц в висок. И — с хорошим размахом — по лбу.
Пётр в отключке привалился к стенке, бряк на задницу. Поезд тем временем встал. Пинской выждал, когда он тронется, опустил окно. Он обладал силой гимнаста — и хотя и с немалым напряжением, но поднял Бородастого и сбросил на придорожные кусты. Тут же выпрыгнул и сам: поезд ещё не набрал скорость.
Бородастый очнулся в траве под деревьями, куда его откатил спутник. В башке от боли треск; всё перемешалось-спуталось. Слышит голос Пинского:
— Пётр, ты живой? А ведь с верхней полки упал!
Кругом темно: уже наступила ночь. Туша лежит — мозги в контузии.
— Где мы?
— В поезде. Но он не может ехать. Ты бросился на проводника, вырвал у него... ну, то, что он поднимает... х...! И сломал! Ему нечего поднять. Ты хоть помнишь, как отнимал у проводника это самое?
Пётр вспомнил: и бросался, и отнимал...
— По пьянке это... а я не хотел. Ехать надо! Чего теперь-то?
Пинской суёт ему в пасть горлышко фляжки, а в ней — «белый медведь».
— На-ка попей, пока проводник новый х... достанет.
Бородастый пососал, отрубился. Пинской стащил с него брюки. А между деревьями мелькает луч фонарика: подходит стая мужеложцев. Осветили: вот это да-аа! какой товар выставлен! Два эдаких толстенных окорока — ещё и жёстким волосом поросли.
Стая вмиг впала в страшную нервность. К Пинскому:
— Та-а-ргуешь, друг?
— Никогда! Приятель попросил снять с него брюки — я снял. Больше ничего.
— А зачэм он просил? Он хочэт?
Пинской видит при стае магнитофон «Романтика»[2], который так любили туристы и геологи.
— Спросите — не немой: ответит!
Жопники включили маг, треплют Бородастого по загривку, а по заду жадно — хлоп-хлоп-хлоп!.. У всех наружу торчат.
— Дарагой, хароший, нэ малчи!
А он мычит и только ветры пускает. Жопники в экстазе. Гляди, начнут друг через дружку прыгать. Один прилёг к Петру на траву, суёт ему в ладонь залупу:
— Хочешь рукой попробовать — попробуй! Что скажешь?
Бородастый руку сжал:
— А-а... нашёлся х...! Не бойся, я его ломать не буду. Давай поехали!
В ту же секунду ему и впёрли. Какая понеслась дрючка! Один вздрогнул — его уже очередной оттолкнул и влупляет...
А все вопли, мыки-рыки Бородастого — то, мол, от удовольствия.
Пинской стоит в сторонке, наблюдает ажиотаж и поджидает банду. Знает — она, спохватившись, сорвала стоп-кран и мчится вдоль линии назад. Главарь, живой или мёртвый, должен быть вблизи насыпи. И Пинской не успел уйти далеко...
Несутся бандиты, на бегу представляют процесс пыток... Кусты трещат, топот — будто от табуна.
Как открылось им зрелище многолюдное — впору заржать. Луна озарила перекошенные лица урок, финки сверкают. Но и у кавказцев ножи, а не прутики. Очередь к Бородастому собралась такая — на каждого братка придётся по дюжине.
Бандиты беснуются: как вырвать поруганного? Их к нему не подпускают, и поругание идёт полным ходом. Самый старший жопник, пожилой, с золотыми зубами, потребовал от банды минуту молчания. Как врубит «Романтику» на предельную громкость!
Вот они: явственные слова главаря... К тому же, различимо, что голос довольный.
Языки и прикусились. Стоят воры ошалелые, баранами зырят, как с их паханом занимаются... Но, наконец, маленько очухались, стали переглядываться. Виден в глазах вопрос: что это значит?..
А значит оно то, что вместо Петра Бородастого есть гадственный петюнчик. Всё его прошлое теперь — противная харкотина. Ни у одного вора не может к нему быть ничего, кроме презрения. Ни один не сядет на тот стул, на котором сидел петюнчик.
Выходит из-за дерева Пинской:
— Эй, Варежка, ты где? Ну-ка вспомни! Говорил я тебе насчёт игры с этим козлищей, что я проиграю и выиграю?
Варежка:
— Вот так та-ак! Вон оно к чему было... Конечно, помню. Замечательная у вас тонкость мысли, Константин Павлович!
Пинской бросает банде:
— Помните мои слова — я думаю, дескать, о том, как показать Бородастому крепкую любовь? Вот ему её и показывают!
Варежка так и покатился в ржачке. Другие опомнились от ужаса — и на всю окрестность:
— Хо-хо-хо-оо!!!
Одни жопники на это — ноль внимания. Захвачены своим.
Прикиндел, начитанный вор, выражает Пинскому:
— Вы, Константин Павлович, провели игру, которой нет примера в мировой истории. Разрешите от имени всех...
Тут глупый вор Ревун рванул на груди рубашку:
— А-а-а! Так это он подстроил? Р-режь его, братва!
Крики пресёк голос небрежный и строгий, какой может быть только у умнейшего из подпольных миллионеров:
— Дайте ему в морду!
Варежка и Прикиндел съездили Ревуна по карточке.
— Вот кто виноват! — Пинской показал на него пальцем. — А ну, вспомним, как один бывший человек в пьяной приятности говорил про перрон, про отъезд... про то, как проводник поднимает — что?
Ревун выплюнул изо рта кровь и орёт, что и раньше:
— Х...!
— Вот, вот, — брезгливо морщится Пинской. — Ты это слово крикнул, и оно застряло в башке бывшего человека. За то его теперь и любят.
Банда сбилась в гурт, хавает умную мысль. Варежка принёс от жопников «Романтику», снова включил запись...
— Из-за одного дурака, — говорит Пинской, — с каждым из вас могло и может случиться то же.
Воры всхрапели, хвать Ревуна:
— Отрезать язык!
Распластали на земле, на грудь наступили коленом. У кого-то перчатка нашлась — рукой в перчатке потянули язык из пасти... лезвие финки от него уже в сантиметре... Пинской:
— Стоп! Что он напоследок-то скажет?
Ревун во всё горло:
— Братва! Вы меня хуже наказываете, чем Бородастый наказан! Несправедливо...
Шепотки побежали. Кто-то задумался: а и в самом-то деле? Прикиндел с Варежкой пошептались и:
— Уважим, Константин Павлович?
— А почему бы и нет?
Ревуна подняли с земли, встряхнули, отряхнули и передали жопникам. Те — благодарить...
Еле от них оторвались. Пинской взошёл на первый попавшийся пригорок и говорит ворам:
— Ревун решил — лучше быть козликом, чем безъязыким! Мы пошли ему навстречу. Но остаётся другая забота. Каждый из вас боится, чтобы и его не подвёл язык. Что же — отрезать его себе? Конечно же, нет — если мы обратимся к мысли. Мысль говорит нам: надо взять и записать, как называется то, что поднимает в руке проводник.
