Так-то успокаивает его. Касьян ободрён. «Ты учти, Рафаиловна, в какой я устоял беде-чахотке! Будто был по-чёрному луплен-перелуплен! Но не дался на измену». Ради всего твоего видного, мол, умру — чтоб мне с этого места не сойти! Или от тебя леченье принять, или кто-никто сули мёд-хмель, грибы, ягодки, толстые булки, а я не любитель.
Слово за слово, она: «Главное, не горься. Вот я сейчас... Ну, остры мои ноготки?» А он глаза закатил, жмурится. Прямо кота чешут! «Гляди, — шепчет, — жизнь подтверждает...» Пальчики волосню теребят-ерошат, а кто это около — нацелился соколом? маковка рдяна потолще стакана!.. Недалеко и добыча: кучерявенька-мала — перед палицей смела!
Ага — ну, за его верность, за её лечебность!.. Она на коленки, на ладошки встала: лошадка лошадкой. Ладятся доехать, растолкай-содвинься. Он её лицо от огня-то посторонил: не личико, чай, греть. Другим, боле чувствительным, на теплюшу обходительным, к огню вывернул — румянец будет, нет? А сам сзади неё шкурку хвать и в огонь. Пламя — ф-ф-фых! Она: «Ой, попалишь мне деликатные завитки!..» Он: «Ничего, пригаснет сейчас». За упругие кочаны подхватил её, отодвигает.
«Ну да, жжёным волосом пахнет!» — извернулась на свою шёрстку взглянуть, ершисто-шерстисто, после и в огонь глянь. А шкурка догорает. Последние шерстинки — треск-треск...
Она так и села, Альфия. Даром — пол мокрый, опилки. «Ой, погибли мы! Что-о будет!» Он: «Мне лишь бы старухи больше не было». Альфия ему: «Удумал? То она в шкурку исчезала, а отныне — воля ей! Ты отпустил её навечно гулять. Теперь она с вашими нежитями свяжется: вот будут происки!»
«Да кто она?» — «Кто, кто... С родины моей, с бразильских краёв. Императрица старопрежняя. Тыщу лет назад была над Бразилией и соседними странами...»
Такотки! Они тогда ещё не являлись странами, входили в одно её владение. И царила, и колдовала, пока одно хитрое племя через особый муравьиный укус не замкнуло её в шкурке. У кого шкурка, тому и служила, старуха-то. От всякого сильного колдовства могла сберечь.
Как Альфию хозяйка снаряжала к Сашке ехать, шкурку и дала. Мало ли чего пригодится.
И пригодилась — скажи! Мужика засмущать до позорной вины... Шутки и дошутили. Обогатились мы — своего мало.
Касьян: пускай-де пока с нашими лешими сговаривается, а мы наконец своё сладим. Подымает Альфию на руки, а над срубом птицы на все голоса. До чего громко! Словно стадо тетеревов крыльями захлопало, помёт птичий так в отдушину и посеялся.
Касьян её до лавки доносит, а она шею его руками обвила: «Не гляди никуда!» И притягивает его, дрожит вся. Ровно от кого страшного спешит запереться засовом — цап ручкой... в паз, где смак, суёт кутак. Касьяну в приналечь, а он обернулся. И чего не хватало?
На бочке птица сидит, навроде курёнка почти взрослого. Сама рудо-жёлтая, а шейка малиновая; перьевые штанишки. В хвосте и по крыльям — пёрышки лазоревые. Головка увесистая, больше, чем у курицы. Лохматенькая; тёмные кольца вокруг глаз. В отдушину залетела.
Он и покинь Альфию на лавке. Руки растопырил и к птице. Та — порх в отдушину! Чай, не дожидалась. Стоит он, глазами хлопает. Неуж думал поймать? Головой качает, хмыкает да вдруг Альфию как впервой увидел: «Чего разлеглась голая, в одних чулках? Ты шарфик с шеи сорви да на другое накинь, ершистый стыд!»
Лается на неё, совестит, а она уж знает — чего... Сколько вина накурено — выпил ковшом. Одеться в срубе не дал, наружу покидал всё. «Через миг, — орёт, — не будешь одета, выйду — отстегаю по заднице! Наела какую и кажет! Во люди пошли...»
Альфия поехала поругана, а навстречу: «Ха-ха-ха!» Лошадь — шарах! Чёрная старуха бежит безобразная, рожи корчит, из брюха — ветры. «На резвы карячики нагуляла мячики, от маковки без ума — поезжай на них сама! Не в твою берложку — маковке дорожка!» Мимо вприскочку. Подмигнула и в сруб, с костяным треском-то.
Быстро у неё сговор произошёл с нашими местными силами. Птица Уксюр как навстречу-то пошла: тут же и покажись Касьяну, чтоб ему с царицей спать. Ишь, подыграла, растолкай-содвинься! Первую добычу из наших зацапала старуха. Ещё шкурка была цела, а она как знала, императрица голая: «Привечу — не отвыкнешь! Дай дождичка...»
За считанные года сбыл человек себя на чёрное, на старушечье-то хмельное. Из бора уж не уходил. Встретят его в глухомани где: не человек — карша с отмели! Словно тиной обросший, мочой пованивает. Ему: иди, мол, в деревню, Касьянушка! Обогреем-покормим, земляки никак. А у него глаза — несвежее яйцо, борода в блохах, трясётся весь. Колени подламываются.
Обопрётся на сук скособоченно, плачет-рыдает: «С молодым старуха моя, стерва! Погуливает от меня...» — «Ну и ты найди молодую!» Пожуёт губами, пожуёт: «Я только на красивое любитель. Молодых не видать красивых таких». — «Это старуха твоя красива?» Кивает.
Разобраться, так любовь у него стала в перевёрнутом виде. Скажи — вся прелесть в изнанке. Самое что ни есть безобразное увидь наоборот — что будет красивей этого? Ничего! Разве ж ещё похуже найти безобразность да наоборот узреть...
Кто про дело лишь кое-чего слыхал, не упустит у Касьяна спросить:
«Как же могло с тобой сделаться?»
«А вот увидишь птицу Уксюр...»
«О-оо!» — и кинется любопытный от него. По сторонам не глянет, голову не подымет. Как бы не попалась на глаза...
В последнее время больно уж её стали видеть молодые. Увидит — и пропал из деревни! Когда-никогда заметят его на полянке. Старуха — чернущая голь — кинет ему чего-то в траву. Кости трескучие, кожа гармошкой, седые клоки: «Ха-ха-ха! Обронила перстенёк — отыщи его, милок!..» Малый ползает, ищет — а она ему в зад пяткой мозолистой, как ослиным копытом! «У-уу-ху-ху-ху!..»
Сойки с переполоху налетят друг на дружку. Глухари шалеют, за облака взвиваются. Там им воздуха недостача: в обморок и наземь. Тушка лопнет — и какой жирок наружу! На два пальца.
Кто бывал свидетелем пинка, помнит лишь: мчался куда глаза глядят, пока замертво не упал. Иной ещё скажет: приметил-де, что и медведь рядом бежал, такой же перепуганный. До того страховидна голая старуха.
Ну, если баба испугана, она переждёт и вернётся за глухарями. А мужик — нет. На порубку и ту не стали мужики ходить. Не выгонишь, рублём не заманишь. Знают: кто из-за птицы Уксюр возжается со старухой, в буреломе проживают. Логова у них. В буераках тоже укрываются, нарыли себе пещер в склонах. То-то условия быта — ради старухиного именья!..
Оно и влияет, как не влиять. Благодаря опасению в людях никакая стройка у нас не идёт. Начали фабрику — остановка. То же и с веткой железнодорожной... Приступили к курорту по лечебной грязи — встали. Лесу вон сколь наготовлено — лежит, не вывозится.
Каждый раз пришлют новых людей — перекати-поле вербованное, — давай рыть, пилить, сваи бить. А наши им: про птицу Уксюр, про императрицу бразильскую... Канистры принесут, банки. Двойной выгонки почти что и не приносят, а уж тем более — тройной. И такая-то идёт вона как! По рубль двадцать стакан! Глядишь — работа утихла; сидят — попивают, картошечка печётся...
Вот областное начальство, первый-то сам, и нагрянь. Тутошние начальники заегозили как один. А он громит всех, панику нагнетает. «Под суд отдам!» Распоряженья: фабрику достроить, ветку дотянуть!.. И в какое ни есть глухое место сам доезжает, требует, чтоб в каждом был успех.
Ага — нате! Высмотреть хочешь всё? Смотри! Показалась ему птица Уксюр. Как он после объяснения давал — ему одному выказала себя, как присел он за лиственницей с мшистой стороны. Привычка у него на мох справлять большую нужду.
Не знай он, какая птица, ничего в и не исполнилось. Но ему подхалимы нашептали подробно, успели заране-то. И заявления давно в область приходили на птицу Уксюр. Так что знал хорошо. И погряз. Не он первый, не он последний.
Пытался своих, компанию всю, прогнать в область: один пешком-де пройду. Уже потянуло его на царицу! Но разве ж первого секретаря в лесу кинут? Какие отошли подале, а какие подглядывают из-за кустов. Ну, плюнул — уехал с ними. А чуть свет: на какой-то посторонней машине назад тишком. Люди и услышь громкое представление: «У-уу-ху-ху-ху!» И не особенно далеко в бору это было. Их свиданье-то, стычка. Она хохочет, он рыгочет. Треск, возня: навроде коровы хряка мнут.
