В растерянности стоял я за дверями Мотэлева кабинета и шевелил губами. По самым грубым подсчетам выходило, что в течение месяца надо было перелить более полутора тонн чужой мочи.
-- Зачем эти огромные объемы? Я же собирался стать хирургом... Чертов старый еврей! -- нервно бормотал я, не обращая вниманию на толпившуюся вокруг хирургическую публику, сочувственно смотревшую на меня, как они всегда смотрели на каждого, кто хоть недолго побывал в кабинете Мотэлэ.
На следующий день я купил три десятка трехлитровых банок, не забыв послать чек в бухгалтерию клиники, и, договорившись со старшими сестрами отделений, разнес банки по туалетам. В тот же день я жестко проинструктировал больных, сестер и санитарок, что и как надо делать с банками, выплатив небольшие гонорары из собственного кармана ключевым фигурам своего первого научного исследования. Затем отнес Мотэлэ перевод статьи. Он забрал и сразу уткнулся в бумаги, не поинтересовавшись, почему так быстро...
Несколько дней я наслаждался, наблюдая, как больные собирают мочу, отбирают пробы и несут в биохмическую лабораторию. Санитарки занимались мочой послеоперационных пациентов.
Через несколько дней санитарка, ежедневно таскавшая Мотэлэ стакан крепкого чая с коньяком, заплетавшимся от страха языком сообщила, что тот в сильном гневе и требует к себе. Не чувствуя вины, я спокойно вошел в кабинет и уставился на любимого профессора.
С трудом продираясь сквозь громовой Мотэлев мат, пословицы на идиш и немецком и брызги слюны, долетавшие до дверей, я понял, что это моя личная и прямая обязанность самому заниматься мочой, а не перепоручать по-жидовски гешефт санитаркам и уж тем более больным. Я должен доказать персоналу хиругической клиники, что не брезгую черновой работы.
-- Да, да! -- громыхал Мотэлэ. -- И в жопу больному пальцем лазить... и нюхать вынутое говно или гной из раны... и, если надо, лизать их, и во влагалище грязной бабы совать пальцы, и в разлагающиеся органы трупа в морге, потому что иначе хорошим хирургом не стать! Потому что хороший хирург не только хорошо оперирует, но хорошо лечит и лучше всех ставит диагноз!
С этим трудно было спорить, но согласиться было еще труднее. Я повернулся и вышел из кабинета. Почти месяца после этого скандала вся клиника хихикала, наблюдая, как каждое утро я перемещаюсь по отделениям и этажам с банками мутной урины. Я так пропах мочой, что пассажиры в трамваях удивленно оборачивались, а Манька каждый вечер загоняла меня под душ и с остервенением терла спину, будто там крылся источник мерзкого запаха.
-- Чего он хочет от тебя, Бэрэлэ, этот старый поц с орденами? --спрашивала она. -- У моего покойного братушки Левушки, когда он заведовал военным госпиталем в Полтаве, было орденов не меньше, но он никогда так не выебывался!
-- Манька! Я верю: твой б-братан был с-святым. Это п-про него: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они увидят Бога!" Но орденов и з-званий у него было в с-семь раз меньше, чем у Мотэлэ, и нечего обижаться, старая к-карга!
Когда я пришел к Мотэлэ с готовой статьей, тот даже не взглянул на нее, зато на следующий день потребовал полностью переделать. Я исправлял осточертевшую статью семь раз, пока не догадался принести первый вариант.
-- Годится! -- сказал Мотэлэ, едва взглянув. -- Можешь публиковать.
Я был рад, что выдержал испытание и не послал все к черту, и влюбленными глазами смотрел на старика, и улыбался в ожидании похвалы.
-- Ступай! -- сказал чертов жид и выставил из кабинета.
Скоро он опять зазвал к себе:
-- Я пишу книгу о болезнях венозной системы. Мне срочно нужны данные о гистологической структуре вен новорожденных. Тебе придется пару недель поработать в морге. Будешь иссекать подкожные вены конечностей у трупов... Потом проанализируешь и опишешь результаты работы гистологов. Можешь идти.
Я готов был набросится на старика с кулаками и, взявшись за ручку двери, размышлял, что, пожалуй, пора похерить этот гнусный хирургический мир, где мне не позволяют ассистировать даже на операциях аппендицита...
-- А когда ты успел научиться английскому? -- раздался голос за спиной.
Я повернулся, чтобы сказать гадость, и уже открыл рот, но он вдруг легко встал со стула-трона и, подойдя ко мне, произнес:
-- Стоп, стоп, Бэрэлэ! Не горячись. Приходи сегодня на ужин. Либа будет рада. Помузицируете в четыре руки... Только без джаза... -- И я сразу простил ему все, и любовь к проклятому старикану вспыхнула во мне с еще большей силой.
Через несколько месяцев из гонимого всеми жалкого щенка, способного лишь на транспортировку мочи по этажам клиники и отстойную работу в зловонном морге, я превратился в Мотэлева фаворита, которого тот повсюду таскал за собой: на обходы, консилиумы, ассистенции практически всех своих операций... Он по-прежнему нещадно ругал меня грязным уральским матом, бил инструментами по рукам, долго выдерживал в гнойном отделении, полагая, что только там наиболее часто возникают нестандартные ситуации, заставляющие хирурга творчески мыслить, что только из гноя, грязи и жуткой вони может родиться настоящий хирург: не брезгливый, смело мыслящий и хорошо ориентированный анатомически, потому что не по картинкам исследует рациональные хи хххрургические доступы к органам, сосудам и другим структурам человеческого тела...
Я незаметно подружился с Ривой, Мотэлевой женой, и теперь, часто бывая у них в доме, научил ее играть буги-вуги, и мы с наслаждением лабали в четыре руки, импровизируя на все лады. Чопорный консерваторский профессор Рива, которая даже по дому разгуливала в туфлях на каблуках и строгом, почти концертном костюме, заводилась, как последняя джазушница, и, притоптывая отечными, с варикозно расширенными венами, ногами, бацала бит или выдавала правой рукой такие виртуозные каденции, что у меня отваливалась челюсть...
-- Рива! -- взволнованно говорил я, пританцовывая. -- Вы р-родились для д-джаза! Вы уральский К-каунт Бейси. Н-настоящий джаз так же г-глубок и с-серьезен, как к-камерная музыка. К с-сожалению, вам никогда не п-приходилось слышать настоящих мастеров...
-- Либочка! -- лез Мотэлэ, серьезно поддав. -- Может быть, этот Рыжый поцушник прав? Если честно, мне тоже нравится джаз. Тот дрэк, что ты заставляешь меня слушать по пятницам в филармонии, утомляет...
Суровый и злой матершинник, никому не дававший спуска в клинике, дома Мотэлэ разгуливал в полосатой пижаме и шлепанцах, похожих размерами на детские санки, и был при этом не менее элегантен, чем нарядная Рива.
Через год счастливой хирургической жизни у меня погиб больной. Я не был виноват: больной был очень тяжелым и его не следовало оперировать.. В клинике ответственность за послеоперационную смерть брал на себя Мотэлэ, но хирург всегда приносился в символическую жертву, и Мотэлэ отправил меня на два месяца в ссылку в глухую уральскую тайгу. Маленький городок с населением в несколько тысяч и прекрасной библиотекой с еще дореволюционной классикой, отлично сохранившимися энциклопедиями и словарями, редкими изданиями двадцатых-тридцатых годов и толпой подписных изданий, от вида которых я возбуждался и гнал прочь преступные мысли о кражах, предназначался рабочим леспромхозов и персоналу окрестных тюрем.
Больничка, располагавшаяся в небольшом каменном строении, имела стационар на десяток кроватей, где лежали старухи с неизвестными мне терапевтическими болезнями. Я был здесь единственным врачом, под началом которого состояли три медсестры, одна с усами, несмотря на жару всегда одетые в телогрейки и сапоги. Больных было немного, и я проводил первые дни в библиотеке.
На третий день приятной, как у революционеров, царской ссылки, в библиотеку прибежала сестра с усами и, превозмогая одышку, уральской скороговоркой выпалила, что из тюремной больницы привезли умирающего зэка.
В коридоре, на голом полу -- носилки, на которых его принесли, были приставлены к стене -- лежал, свернувшись калачиком, маленький, похожий на подростка, заключенный с землистым лицом. Он тихо стонал и шепотом матерился, монотонно повторяя:
