Мы откланиваемся. Вивиан стоит у окна и машет нам, мы отвечаем тем же, она машет, пока мы не скрываемся из виду. — Бляха-муха, — говорит Педер. — Холодно у них. — И глухо. — Золотые слова, чёрт возьми. Холодно и глухо. — Мимо прогрохотал трамвай, лица за стеклом казались бледными, почти жёлтыми, и все-все походили на Вивиан. — Как звали женщину? — спросил я. — Лорен Бэколл. Говорят, мать на неё похожа. Или наоборот, — ответил Педер. — Правда? — Была. Теперь нет. — Педер остановился и взял меня за руку. — Она сидит в тёмной спальне, лица нет. — Нет? То есть как? — Не осталось после аварии. Делали операции. Толку чуть. — Педер отпустил мою руку и пошагал дальше. Я побежал следом. Прошёл ещё трамвай с такими же лицами в жёлтом мареве. — Она ни разу не вышла из дому после аварии, — сказал Педер. Теперь уже я дёрнул его за руку. — А ты откуда знаешь? — спросил я. — Вивиан сказала. — Я сглотнул. Дыхание спёрло, потому что внезапно меня поразила страшная догадка. Я отвёл глаза. Край тротуара был линией, на которой я, похоже, балансировал. — Так ты с ней? Я имею в виду — вы с Вивиан?.. — Может, да. А может, нет. — В голове у меня померкло, больше я не мог сказать ни звука, потому что, быстро сосчитал я, если Педер теперь с Вивиан, то я остался не у дел, коротышка Барнум третий лишний, он может смело идти домой, отдыхать. — Вот оно что, — выдохнул я. — Педер расхохотался: — Я не с Вивиан. Мы с тобой дружим с Вивиан. Ты не понял?
(диск и смерть)
В то воскресенье отец разбудил нас ни свет ни заря. — Хорош дрыхнуть в такое солнце! — завопил он. Я открыл глаза медленно, хоть проснулся давно. Отец стоял в дверях в жёлтом тренировочном костюме, лишь чуточку ему тесноватом. Пахло кофе. Мама насвистывала на кухне. По коридору, держась за поясницу, прошаркала Болетта. Занавески не спасали от напористого солнца. Ну дела. Тяжело дыша, отец стукнул в ладоши. Прозвучало нелепо, как оборвавшиеся аплодисменты. А так в ушах отдавалась тишина, безбрежная воскресная тишина, потому что церковные колокола ещё не прозвонили. — Пошевеливайтесь, парни! Стадион «Бишлет» наш до часа дня — я его снял, да будет вам известно! — Иду, — сказал Фред. Я не поверил собственным ушам. — Иду, — сказал Фред. Я обрадовался, хотя занервничал. Он свесил ноги на пол и взглянул на меня: — Ты чего лежишь? — Отец хлопнул в ладоши ещё раз: — Правильно выступаешь, Фред! Поднимай Барнума! — Идём, — ответил Фред и улыбнулся. — Мы идём.
Мы облачились в шорты и майки, на улице стояла уже теплынь, а когда мы приводили себя в порядок в ванной (причём Фред, против своего обыкновения, не вызверился на меня, что я зашёл умыться одновременно с ним), Фред медленно зачесал волосы назад, но едва убрал расчёску, чёлка скатилась обратно на лоб, я залюбовался на этот чернявый чуб, переупрямивший Фреда, и рассмеялся. Фред резко развернулся, посмотрел на меня, я замолк. Но ничего не произошло. Он глянул на меня, не уставился, что могло кончиться как угодно, а просто глянул. Я снова успокоился, даже повеселел. Потом он открыл шкаф, переворошил все тюбики, баночки и скляночки и нашёл бриолин, отцову игрушку. Отвинтил крышку, нагнулся над раковиной и выдавил на себя полбутылки. Бриолин растёкся рекой. Потом Фред втёр его в волосы, всадил расчёску в концы волос, поднял их и закинул назад. Теперь они легли, как он хотел. Чёлку точно приклепали к голове. Фред взглянул в зеркало. Улыбнулся и вытер лицо. Меня вдруг затошнило, потому что от отца обычно воняло ещё и потом, когда он появлялся дома весь в бриолине, который стекал по щекам широкими дорожками и заливался за воротник. Фред вернул бутылку на место и опять обернулся ко мне. Что-то дрожало в его глазах, то ли вечная мрачность, то ли тень от чёлки. — Что? — спросил я. Фред не шелохнулся. — Что такое? — повторил я. Фред положил обе руки мне на темечко и втёр остатки бриолина в мои кудри. — Готов? — прошептал он. Я не понял. — Ну да, готов. — Отлично!
Мы отправились на кухню и произвели немалое впечатление на маму и Болетту, в майках и шортах, унавоженные лосьоном, и вообще, у нас был тот ещё видок в то воскресное утро в конце мая, в час столь ранний, что мир вокруг ещё дремал, и сквозь завесу дикого винограда, занавешивавшего окна как гардины, сотканные из листвы, казался тихим и изумрудным. Отец уронил чашку и захохотал так, что жёлтый костюм задрался на животе и обнажил пупок, похожий на кратер на неизвестной толстопузой планете. Когда эта планета предстала нашему взору, Болетта вскочила, зажмурилась и замахала руками. — Парни, напомаживаться будем на банкет! — заорал отец. — На соревнованиях марафет не нужен! — Банкет? — переспросил я. Отец долго качал головой, а потом спросил: — Вам доводилось слышать о спортивном соревновании, не закончившемся банкетом? — Отец вправил пупок поглубже на место и огляделся. — Мне — нет. Поэтому я заказал на вечер столик на пятерых не где-нибудь, а в «Гранде». Если Болетта не собралась на Северный полюс, конечно. — Пиво найдётся и в «Гранде», — сказала мама и хитро улыбнулась нам, это было так здорово, что она со смехом прошлась насчёт Болеттиного пива, значит, у неё хорошее настроение, она полна кротости и мягкости и в данную секунду, позабыв обо всех каверзах жизни, возможно, счастлива, расслабилась и просто живёт этим мгновением, ни о чём не тревожась; я и не помнил, когда в последний раз видел её такой, наверно, утром в день визита Педера. Болетта открыла глаза, но не села на место: — Там пиво не такое холодное, — твёрдо заявила она. Отец посмотрел на неё добро и дружелюбно: — Зато его подают в бутылках вышколенные официанты. Сядь, посиди с нами, дорогая Болетта. — Только если ты прикроешь пуп этим кошмарным костюмом! — Слово джентльмена! — засмеялся отец. Болетта нехотя села, как можно дальше от отца, но недалеко, поскольку кухня у нас была маленькая, а отец занимал большую её часть. Как выяснилось, он не пустил сегодня на самотёк ни одной мелочи. — Метание диска начинается с завтрака! — Оказалось, он посоветовался с домоуправом Бангом, бывшим чемпионом в тройном прыжке, и выведал, что великий Аудун Бойсен перед важными соревнованиями съедал два бутерброда с печёночным паштетом, три таблетки ламинарии и одну ложку измельчённой муки из водорослей, потому что для победы чертовски важно, не переедая, насытить организм всеми необходимыми микроэлементами. Морская растительность оказалась не особо аппетитной на вкус. Вроде резинового мешка для физкультурной формы. Но Фред проглотил свою порцию и бровью не повёл. Я сразу заметил, что мама обратила внимание на подозрительную сговорчивость Фреда, удивилась, встревожилась, заподозрила неладное и снова пожухла, насторожась. — Разве Аудун Бойсен не бегун? — спросил я. Отец вытаращился на меня: — Конечно бегун, Барнум. Самый сильный в мире. — Но диск он не метает? — Отец покачал головой, обескураженный моей дремучей неосведомлённостью, и пододвинул мне последнюю таблетку ламинарии. — Барнум, чем бы ты ни занимался, хоть метанием диска, хоть бегом, хоть тройным прыжком, будь ты ковёрным на манеже или воздушным гимнастом, силы ты черпаешь из одного и того же источника. — Он замолчал, тяжело дыша скособоченным носом. Опустил глаза, от воспоминаний, от весомости и торжественности момента они округлились. Я проглотил таблетку и спросил: — Откуда? — Из сердца, Барнум, — ответил он по-прежнему еле слышно. — Силы ты черпаешь из сердца. — И, утирая слёзы, он обвёл нас взглядом. — Слоновий волос, — прошептал он. — Самая редкостная редкость. Я нашёл его здесь. — Он обнял маму и притянул её к себе. Фред потерял терпение: — Разве нам не пора? — Отец тут же вскочил: — Мы ушли! Мысленно я уже олимпиец! — Он поспешил за Фредом в прихожую. Я оглянулся на маму. — А вы с нами не идёте? — Она улыбнулась, но совсем другой улыбкой, мимолётной, нервной, скользнувшей по лицу, как ветер. — Мы не будем мешать мужским играм, — ответила она, наливая питьё в термос. — К тому же нам надо навести на себя красоту к банкету, — шепнула Болетта. — У пожилых дам на это уходит уйма времени.
Фред с отцом уже звали меня. — Беги, — сказала мама тихо, так что только я расслышал. — Беги. — Болетта закурила. Я бросился за мужчинами. Отец показал на мои ноги: — Барнум, ты собираешься метать диск в туфлях? — Фред стоял у двери. На нём были белые теннисные тапки. Они сияли белизной. Шнурки напоминали цветки. Тут я увидел, что отец прячет что-то за спиной. — Или ты думал выступать в твоих танцевальных туфлях? — Я покачал головой. Отец засмеялся и вынул из-за спины ещё одну пару теннисных тапок. Таких же новёхоньких и белоснежных. Я сел на пол и переобулся, знаете, я до сих пор помню рифлёные подошвы, блестящие металлические ободки дырок шнуровки, мягкую резину на пятках, когда я встал в них, это было всё равно что парить по воздуху. Отец положил одну руку на плечо мне, а другую — Фреду и притянул поближе к себе нас, двух сводных братьев. — Был у меня друг, — заговорил отец. — Давным-давно, когда я ещё работал в цирке. Мы прозвали его Красным Дьяволом. Он сорвался с трапеции и погиб. И знаете почему? Потому что на нём были неправильные ботинки. — Отец вздохнул: — Придёт время, мальчики, вы меня поймёте. Но оно придёт не скоро. — Сам он был в своих чёрных туфлях. В жёлтом тренировочном костюме и чёрных туфлях. — Ну, вперёд, — дал отмашку отец.
