Свершив немало известных деяний

И много больше темных злодейств,

В одном из неброских своих одеяний

Прибыл на Крит боец Тезей.

Бредет он, на метр выше толпы поголовья,

Своей, неведомой никому стезей,

А Миносу во дворце уж стучат людоловы,

Что в городе бродит боец Тезей.

Сюжет в мифологии не зароешь,

Спрятав версию или две.

Не так-то легко пребывать в героях,

С богами будучи в тесном родстве.

Потом он возлег в пищевой палатке,

Зажаренного запросил полбычка,

Вина из Фалерно для высохшей глотки

И кости, дабы сыграть в очко.

Царю в тот же час доложат сыскные,

Хорош он с плебеями или плох,

В какой манере он ест съестное

И часто ли приподнимает полог.

Царь посылает дочь Ариадну:

«Проси знаменитость прибыть во дворец.

Не тешь себя любопытством праздным

И не трещи, дочь моя, как залетный скворец».

Она на подходе понять сумела —

Царская дочь была неглупа, —

Что сердце герою дарует смело

И шерсти овечьей отдаст клубок.

Царская дочь, то есть почти богиня,

В шаткой палатке герою сдалась тотчас.

Шептала: «Ты меня не покинешь?»

И вишнями губ ласкала железный торс.

«Все люди проходят свои лабиринты,

И каждого ждет свой Минотавр,

Но знай, Тезей, на краю горизонта

Пряду я нить из небесных отар.

Если пойдешь ты на Минотавра

И вступишь в запутанный, затхлый мрак,

Держи эту нить и увидишь завтра,

Что царству теней ты не заплатишь оброк.

Теперь отправляйся к престолу Крита,

А я тебе фимиам воскурю.

Эола тут прилетит карета,

И ты свою тайну откроешь царю».

Темные мраморы, мерная поступь.

Стража сзади смыкает штыки.

Сколько храбрость свою ни пестуй,

Жила дергается на щеке.

И вот он предстал перед троном Кносса,

Где чудищ скопилось не меньше ста,

И Пасифая, узрев колосса,

Вдруг разлепила свои уста:

«Я знаю, что ты негодяй прожженный,

Но, если избавишь нас от Быка,

Куб золота дам и дочерь в жены.

Женись и от подвигов отдыхай».

Он отправляется дальше к цели

Спасать афинян, что достались Быку,

Один, словно клещ, вползающий в щели,

Лишь только меч висит на боку.

Вокруг кишат вульгарные твари,

Ищет растления пьянь.

Дико рычит в унисон с Минотавром

Буйная, посейдоновская, океань.

Для пересечения площади пускаюсь в бег.

Ариадны горячий клубок под моим плащом.

Удаляется в сторону вольный брег,

Приближается свод лабиринта, под кирпичом.

Толпа завывает, трусливо гоня.

Опускаюсь, куда послали, во мрак.

Больше никто уже не зажжет огня.

Кремня и кресала даже не дали впрок.

В лабиринте герой теряет глаза.

Нужно видеть кожей, идти на слух.

Ну а если появится прошлого полоса,

Отгоняй эти краски, как знойных мух.

В этом мраке есть житель, он черноту коптит.

Ты не увидишь, как он опускает рога.

Ты только услышишь грохот его копыт

И, не успев помолиться, превратишься в рагу.

Но даже если ты от него уйдешь,

Если прянешь в сторону со щитом,

Если в шейную жилу вонзишь ему нож,

Не найти тебе выхода в светлый дом.

Чу, услышал он, нарастает рев,

Убивающий волю шум,

Сатанинский бессмысленный бычий гнев,

Словно персы идут на штурм.

Я обрываю здесь свой рассказ —

К счастью, не обрывается нить —

В надежде, что ноги смочу росой

И увижу твою финифть.

После выступления и прощания с умеренным количеством тостов семейство Новотканных, вместе с «женихом», решило пройтись по Аллее Корифеев. Над ними стояла апрельская, слегка морозная ночь. Ярко светились Стожары. За спинами у них высился Университет со своими огромными светящимися часами и с подсветкой фигур каменных книгочеев. Лимузин, перекатываясь белыми кругами шин, на самой малой скорости шел вровень с ними по параллельной аллее. Шофер и спецбуфетчики поглядывали из окон. Сначала шли молча. Потом Кирилл спросил:

«Ну как?»

«Ах! – воскликнула Ариадна. – Все было просто замечательно! Кирилл, ты действительно лауреат!» Блестели ее глаза, в темноте она казалась не матерью Глики, но ее немного старшей сестрой. – Ты очень вырос, Кирилл! Какие стихи! Какой верный отбор для сегодняшнего вечера! Особенно мне понравилась… – Она запнулась и продолжила с некоторым принуждением. – Особенно мне понравились стихи гражданского звучания!»

Ксаверий положил на плечо Кириллу свою тяжелую руку. Основательно нажал. «И все-таки я считаю, что „Нить“ была лишней. Это слишком, ну, сложно для студенческой аудитории. Ты не находишь?»

Кирилл что-то промычал, стараясь освободиться из-под весомой руки. Глика молчала, кончик носа у нее слегка дрожал, на нем чуть-чуть поблескивала крохотная капля. Он взял ее под руку.

«А ты что молчишь, Гликерия Ксаверьевна?»

«Ах! – сказала она, то ли пародируя, то ли просто повторяя маменьку. – Вы просто всех ошеломили! Никто такой раскованности от вас не ждал. Ваши поклонницы с нашего курса просто отпадали в полуобмороке».

Кирилл растерялся. «С каких это пор… Признаться, не понимаю причины… Что это ты вдруг перешла на „вы“? Дай-ка я лучше вытру твой столь вдохновляющий нос!»

«Оставьте, оставьте! – вскричала она, увиливая от платка. – Что это за панибратство?»

Делая вид, что все переходит к шуткам, они погрузились в ЗИСы, и быстро промчались по Фрунзенской набережной, где к тому времени уже выросли добротные жилые дома, мимо Министерства обороны, мимо ресторана «Поплавок», мимо двух таинственных дипломатических клубов, американского и французского, мимо законсервированной стройплощадки Дворца Советов, потом по Кремлевской набережной, потом мимо Зарядья и Артиллерийской академии, пока в полный рост не возник перед ними их великолепный высотный чертог; и тут подъехали к центральному входу, где и выгрузились.

«Девушки, вы поднимайтесь наверх, а мы с Кирюшей немного погуляем», – вдруг распорядился Ксаверий Ксаверьевич. Жена и дочь знали, что, когда он говорит таким тоном – что случалось крайне редко – лучше не возражать. Кирилл этого не знал.

«В чем дело, товарищ генерал?» – спросил он.

Ксаверий отогнал вновь мелькнувшее желание дать жениху по шапке, или, вернее, по загривку, да так, чтобы тот слегка сплющился.

«Дело в том, мой друг, что твоя античная поэма представляется мне очень опасной».

«Опасной для юношества?» – делано рассмеялся Кирилл.

«Да нет, для автора», – суховато уточнил академик.

«Для автора мифа или для версификатора?» – с еще большей искусственностью хохотнул поэт. Он вдруг почувствовал слабость в ногах.

«Перестань ёрничать! – оборвал его Ксаверий. – Ты, кажется, всерьез вообразил себя гражданином утопической республики, о которой ты постоянно поешь канцоны нашей девчонке. А между тем мы живем в реальном мире, в середине двадцатого века! Прошло всего лишь шесть лет после Постановления ЦК о журналах „Звезда“ и „Ленинград“. Всего лишь семь лет с конца войны. Может быть, кому-то в вашем Союзе писателей кажется, что подходит время поблажек, однако никто не отменял борьбы против космополитизма, за наше национальное достоинство. Мы собираемся нести свет, очищать горизонт, а ты в этой поэме пишешь о мраке. Твой герой идет в полном мраке, а в глубине этого мрака его ждет сгусток мрака, который убивает всех, кто идет по лабиринту. Ты что, вот пишешь так свои вирши, снабжаешь их диковинными рифмами и не отдаешь себе отчета, что такое этот мрак, кто такой этот Минотавр, этот сгусток мрака?»

«Ну и разгулялось у тебя воображение, Ксава, – пробормотал Кирилл. – Послушай, давай присядем, у меня от твоей зловещей трактовки поэмы, ей-ей, задрожали коленки».

«Именно так будут трактовать ее те, кому полагается это делать. Если, конечно, тебе удастся ее напечатать, – сказал Ксаверий. – А если не напечатаешь, но будешь читать на публике, ее будут трактовать те, кому полагается заниматься другими делами».