Он ходил в этот вечер долго (с этими непривычными для себя размышлениями), то направляясь вниз по улице Горького к Манежной площади, то поворачивая обратно к площади Маяковского, и когда вернулся домой, было уже около двенадцати и все спали.

Не спал только отец. Он сидел на диване (на той самой постели, которая была приготовлена ему), свесив к полу босые ноги, свет от ночника падал на его спину, голову, скользя по редким уже седым волосам, и все старческое, прежде скрытое под костюмом, было так обнажено в нем, что Дементий на минуту остановился, увидев его.

- Ты не спишь? - удивленно спросил он. - Ты почему не спишь? - И, чувствуя себя неловко перед истощенной фигурой отца за нехорошие мысли о нем, стараясь подавить эту неловкость и не находя, как подавить ее, подошел к отцу и присел рядом. - Тебе нездоровится? Ты болен?

- Нет, я здоров. Больны вы. Да, вы, - подтвердил старый Сухогрудов с той резкостью, словно говорил не сыну, а кому-то в райкоме, кто был неугоден и неприятен ему. - Все обмельчало.

Все, все! - И он поднял глаза, чтобы посмотреть на выражение лица сына, когда тот будет отвечать ему.

- А-а, ты вон о чем, - протянул Дементий, сейчас же почувствовав в отце то, что только что осуждал в нем. - Изводишь себя, а к чему? Не по-твоему живут люди? А почему они должны жить по-твоему? - просто ц ясно спросил он, поняв только после того, как произнесены были эти слова, что их не следовало говорить отцу. - Почему? - однако повторил он с той же наступательностью, как начал разговор.

- Дело не в моей жизни, - возразил старый Сухогрудов. - Раз не дано, так не дано. - И чтобы показать, что не хочет говорить с сыном на эту тему, потянулся к подушке взбить ее.

- Я помогу, - тут же вызвался Дементий, поднимаясь и опережая отца.

- Сам в состоянии. - И старый Сухогрудов решительно отвел руку сына.

Дементию надо было уходить, но он как будто чувствовал, что что-то должно было еще произойти, и продолжал сидеть и смотреть на отца, которому тоже надо было ложиться, и он собирался уже сделать это, но, управившись с подушкой, точно так же, как и сын, продолжал выжидать чего-то. Было видно, что он хотел еще что-то сказать сыну, но пли не решался, или не находил слов, чтобы выразить мысль, и в глазах его было беспокойство, которое как раз и передавалось Дементию и удерживало его. Дементий не знал, что собирался сказать ему отец, но чувствовал, что важное что-то, и тем с большим напряжением смотрел на отца, чем дольше молчал тот и чем заметнее было на его лице желание сказать чтото. "Как же он все-таки стар", вместе с тем думал он об отце,

- Ждешь? - Отец повернулся к нему.

- Да.

- Я доволен тобой, помни это. О переменах твоих, - он предупредительно поднял ладонь, прося не перебивать его, - знаю.

И от Галины и по письму твоему, и одобряю. Но сам-то ты как?

- В каком смысле?

- Тянешь? Под силу?

- Твоя кровь, - сказал Дементий, чтобы польстить отцу.

- Кровь? Этого мало. Этого очень мало по нынешним временам. И университеты и дипломы - учатся все. Но существует еще такое понятие связи, которые я должен был бы передать тебе, а у меня нет этих связей.

- Но, отец...

- Было время, когда корабль только отправлялся в путь и все каюты были пусты. Но ты вошел на этот корабль жизни, когда он на полном ходу и когда все если и не отлажено еще в нем, то, по крайней мере, забито. Нужна голова, нужны руки, но и нужны связи, чтобы достичь чего-то, - снова подтвердил Сухогрудов-отец (с той сдержанностью, будто он делал одолжение, говоря это). - Я тоже вступал, когда все было на полном ходу, и знаю что к чему. Ты прости, что я не смог вовремя помочь тебе.

- Ты никогда прежде не говорил об этом.

- Я много о чем не говорил. И, может быть, никогда уже не .скажу. Но тобой я доволен, знай это, и все, спать. - Он по-стариковски, с усилием поднял ноги и лег на спину, уставившись в какую-то точку, которую еще хотелось рассмотреть ему. - Спать, спать, - чуть выждав, снова произнес он.

Дементию было что возразить отцу, но он только вглядывался сверху в его худое, изрезанное морщинами лицо, и та мысль, что отец уже не жилец на свете, прежде как-то не приходившая Дементию в голову, неожиданно ясно предстала перед ним, что он даже откачнулся как от чего-то нехорошего, что надвигалось на него; и вместе с этим страшным чувством, что может потерять отца, впервые подумал о нем так, будто вместе с отцом должна была уйти целая эпоха жизни, эпоха, которую теперь во многом и без разбора осуждали, но которая (судя по переживаниям отца)

имела свою притягательную силу и была по-своему нужна и справедлива. "Он был убежден, что делает добро, как убеждены мы.

Но у нас свое понятие о добре и справедливости и своя мера всему, как будет своя и у тех, кто придет за нами. Что они примут и что отвергнут?" И хотя суждение это само по себе не было новым и неожиданным для Дементия, но теперь, когда он смотрел на отца, на его казавшуюся маленькой голову, проваленную в подушке, суждение это представлялось той высшей объективностью, когда о каждом поколении людей можно сказать, что оно по-своему право перед историей. "Да, он делал то, что считал важным и нужным", - думал Дементий в согласии с этой самой объективностью, но которой можно было если не оправдать, то хотя бы понять отца; и он чувствовал, что со смертью отца из жизни выпадет то, что обеднит ее. "Но что же я раньше времени хороню его! - наконец спохватился Дементий. Это... от крематория, от поминок".

И чтобы не выдать волнения, ничего не сказав отцу, пошел от него.

XII

Та бесконечно суетная московская жизнь, какой обычно гордятся столичные люди, несмотря на сходство и различие миллионов отдельных судеб и на обилие событий, ежедневно, ежечасно и ежеминутно происходящих на предприятиях и в семьях, несмотря на несчастья одних и на то, что в противоположность несчастным семьям в эти же дни, часы и минуты есть семьи счастливые, - в эту осень 1966 года жизпь в Москве протекала точно так же в суете и заботах, как и во все предыдущие времена, сообразуясь с общими целями людей и государства.

В первых числах сентября в Москве проводилось заседание Советского Комитета защиты мира. Со стороны Троицких ворот Кремля к Дому Дружбы советских людей с народами зарубежных стран, стоявшему на проспекте Калинина, то и дело подъезжали машины и подвозили членов Комитета и приглашенных.

У каждого из подъезжавших были свои интересы в жизни - и служебные и личные, - занимавшие их; но на лицах всех, как только люди поднимались по мраморной, застланной ковровою дорожкою лестнице в фойе, появлялось одно и то же выражение сопричастности с теми извечными вопросами войны и мира, которые всякому отдельному человеку всегда кажутся простыми - из-за чего воевать? из-за чего убивать друг друга? - но, несмотря на эту очевидную простоту, обычно сложно и кроваво решаются человечеством. И хотя теперь не гремели как будто выстрелы непосредственно в Европе, но общая обстановка в мире (по наблюдению многих) была таковой, что происходило будто новое сползание человечества к войне; и это-то сползание и настораживало общественность.

По угрожающим речам Моше Даяна, раздававшимся в ТельАвиве и проникавшим в печать, всем было очевидно, что на Ближнем Востоке назревал новый конфликт между Израилем и арабами. Неспокойно было в Африке и еще более неспокойно в Юго-Восточной Азии, где американцы, не успев выйти из одной грязной войны, как ее оценивали в самих же Соединенных Штатах (так называемой корейской), втягивались в другую и столь же грязную во Вьетнаме, где рвались теперь бомбы, лилась кровь, то есть совершалось то противоестественное, как об этом еще в прошлом веке писал Лев Толстой, человеческому разуму дело, которое, сколько ни объясняют его и как ни пытаются остановить люди, с упорной настойчивостью продолжает совершаться. Вместо того чтобы соединить усилия всех на мирном труде и развивать пауку и промышленность в тех направлениях, которые облегчили бы участь народам и принесли бы пм удовлетворение и счастье, усилия эти энергичнее, чем во все прошлые века, направляются на создание новых видов оружия массового истребления (хотя и того, которое уже накоплено в арсеналах, вполне достаточно, чтобы дважды все живое уничтожить на земле); человечество в сущности, подпиливает сук, на котором сидит, и остановить это безумие, как подсказывает разум, может только общая воля людей. Те.